Именно поэтому не стоит совершать ошибку, рассматривая ницшеанское прославление «Жизни» как чистый натурализм. Если, как мы только что сказали, позиция Ницше включает абсолютное утверждение за пределами чисто инстинктивного существования, то очевидно, что в понятии «Жизни», даже если желать сохранить его центральным, имплицитно вводится что–то трансцендентное, или, если хотите, в превозносимой «Жизни» в противопоставлении всякой не понимаемой «загробной жизни» нужно признать не только саму эту вещь, но также и силу, превосходящую её и господствующую над ней. К сожалению, Ницше не нашёл пути к восприятию «трансцендентности» в себе, к её признанию и включению в свой идеал, что, возможно, и вызвало его трагедию и финальный коллапс.
После устранения этого частого двойного непонимания, включающего индивидуализм с одной стороны и понятие «Жизни» с другой, мы думаем, что было бы интересно осветить дистанцию, отделяющую сущностно ницшеанские основы от атмосферы анархизма, распространяющегося сегодня во многих течениях среди разрушенных структур десакрализированного мира и абсурдного «общества конкуренции». На самом деле этот анархизм, индивидуальный или массовый, сводится к беспорядочному, иррациональному мятежу без какого–либо центра. Тотальная нетерпимость ко всякой дисциплине и всяким узам, продиктованная исключительно импульсами инстинктивной и природной части индивида, не желающего признавать ничего за пределами себя самого: вполне ясно, что господствующая черта этих движений именно такова, оставляя за скобками различные причины или предлоги, даваемые «системой» или структурами современного мира. Таким образом, как естественно, так и многозначительно то, что в этих современных движениях Ницше совершенно игнорируют, хотя он был первым и величайшим бунтарём. Является фактом, что у данного человеческого материала нет ничего, что соответствовало бы мысли Ницше: истинные — плебейские — свойства подобных движений выявляются в их частых соглашениях с марксизмом и его побочными продуктами, в их формуле истеричного пацифизма и абсурдного «интеграционизма», и в их последовательной солидарности с «третьим миром» и низшими уровнями общества и расы. В то же время пределом, установленным полуграмотными интеллектуалами, является увеличение ценности, придаваемой таким посредственным мыслителям, как Маркузе, который довольствуется более или менее законными позициями отвержения (не самые важные вещи для истинного мятежа), не замечая уныния и крайней утопичности тех банальностей, что он предлагает в качестве альтернативы, исходя из странной социологии, в значительной степени обусловленной идеями Фрейда. Инстинктивно очевидно, что Ницше не принадлежит этому миру. Из–за своего аристократического и исключительного характера, высокого уровня обязательств и подразумеваемого внутреннего уровня ницшеанский путь будет объектом особого отвержения всех этих «протестных» движений, которые можно было бы удачно определить как «революции пустоты», если вообще признавать их прямое отношение к наиболее серьёзным проблемам эпохи нигилизма.
Чтобы прояснить это, необходимо подробнее изучить термины, в которых Ницше пытался определить свою этику.
Если строго посвятить себя принципу чистого утверждения «освобождённой Жизни», становится ясно, что любая оценочная позиция или установка будет абсурдной. Не будет никакого основания, из которого можно было бы исходить или которое можно было бы защищать, например, формы полной и восходящей жизни, обнаруживая «волю к власти», против форм противоположного, «декадентского» направления, и особенно тех, которые, по Ницше, подорвали «здоровые» и «высшие» цивилизации посредством своей морали. В конце концов, это тоже «жизнь», «за пределами добра и зла», часть её угасания и потока, её создание и уничтожение, и было бы нелепо сопротивляться ей, апеллируя к высшему фактору — что, однако, Ницше делает яростно и постоянно.
Если поискать этот фактор, которому этика Ницше обязана своему специфическому отпечатку, то он, видимо, обусловлен его индивидуальностью. В первую очередь, принципом является утверждение собственной природы. Оно становится единственной нормой, автономным «категорическим императивом»: быть собой, стать собой. «Реалистическая» концепция, присущая последнему этапу мысли Ницше, может быть его теоретическим основанием, и, если бы не трагическое помрачнение его ума, она вполне вероятно могло бы развиваться далее, устраняя грубые «натуралистические» и биологические аспекты, продолжающие искажать его учение (Рейнингер всё же слишком сильно следует им, и это недостаток). По сути это видение обнажённого мира, лишённого всего, слишком человеческого, «идеалистического», нереального, покрывающего мир. Частично это почти что продолжение трагического, «дионисийского» видения первого периода — но, чтобы понять чувства Ницше, нужно увидеть, что он писал посреди горных вершин о чистоте «свободных сил, не загрязнённых духом». Как бы после катарсиса, остаётся только «реальное» («природа»), в уникальной форме «бытия» и «силы».
При условии этого основания, который в некотором роде подтверждает нигилистические тезисы, индивид может найти поддержку и опору только в своей глубинной природе, в своём «бытии», своей неизменной идентичности. [70] Верность этому бытию, его утверждение, таким образом, является тем, что, так сказать, придаёт содержание ницшеанской морали в общем. Однако это первая почва, на которой Ницше не остановился, так как здесь вновь появляется та самая неопределённость, которую мы обнаружили по отношению к «Жизни». Под знаком чистого «быть собой» можно получать, хотеть, утверждать абсолютно то, чем человек является — даже когда в собственной природе нет ничего, что соответствовало бы положительному идеалу «сверхчеловека», объявленного нашим философом — когда жизнь и судьба человека демонстрируют испорченность, порочность, упадок и бесчестье. Именно поэтому, если придерживаться вышеупомянутого принципа, единственной оставшейся этической ценностью будет «подлинность». В конце концов, нужно сказать, что тот, кто по природе «низший», является собой, имеет смелость быть собой в абсолютной степени, будет выше того, кто хотел бы развить «превосходство», не укоренённое в своём подлинном бытии.
Если позднее некоторые экзистенциалисты удовлетворились тем, что остановились на этих позициях, Ницше оставил их далеко позади. Когда он становится надменным пропагандистом новой морали, он указывает на то, что исходит из конкретной природы, «благородной натуры», проецируя то, кем был он сам или кем стремился быть. Отсюда мы сталкиваемся с моралью «гордости» (противоположной, как указывает Рейнингер, морали любви или страха) и «различия»; с новым утверждением той фундаментальной черты, о которой мы уже говорили, — черты независимой личности, настолько далёкой от «стада», как и от чисто природной части себя. То, что Ницше представляет нам снова и снова — это тип, для которого естественно быть твёрдым, уверенным в себе, готовым принять любую ответственность, прямым, сопротивляющимся всему грязному и «слишком человеческому», жёстким, непреклонным (в первую очередь по отношению к самому себе), но также и способному на спонтанность «дающей добродетели», исходящей из обращённого внутрь отношения и изобилия его разума, а не из слабого сентиментализма; он не стремится избегать чего бы то ни было, что может поставить его перед испытанием; его не затрагивают трагические, тёмные и абсурдные аспекты его существования из–за положительного и независимого закона, диктующего ему его бытие.
[70]
У Ницше присутствуют появляющиеся от случая к случаю интуитивные прозрения, как кажется, относящиеся к доличностному слою индивида, к его трансцендентному корню, к Самости за пределами ничтожного Я — как, например, когда Ницше говорит о «великой причине», заключённой в тайне нашего тела (собственной индивидуальности человека), в противоположность малой причине — великой причине «которая никогда не говорит ‘Я’, но является Я», которая имеет «дух и чувства как маленький инструмент и игрушку», «могущественный господин, неизвестный мудрец, которого называют собственным бытием, или Самостью (das Selbst)». Эти намёки могут даже напомнить нам кое–что из традиционных «внутренних учений». Рейнингер говорит об «эзотерическом» аспекте ницшеанской мысли, но он заходит слишком далеко, если это выражение понимать в строгом значении.