В Америке этот процесс упадка не выражает первобытную энергию народа, сохранившегося в доцивилизованном состоянии. Здесь он скорее следует жёсткому детерминизму — силе, заставляющей всех людей, обращающихся от формы чистой духовности к потребности в повседневных вещах, тем самым прекращая принадлежать самим себе, становиться частью иррационального коллективного существа, которую они больше не могут контролировать. Освящение этого мира, секуляризация сакрального, ворота которым открыла протестантская ересь, привели Америку в её теперешнее состояние. В то время как Соединённые Штаты фактически достигли идеала Европы —господства над миром, они — возможно, и непреднамеренно —совершенно свели к чисто практической и физической области всякую власть, здоровье, активность и индивидуальность, и из–за этого создали ещё более опасную форму варварства.
Здесь аскет считается лентяем, паразитом, «ненужным членом производящего человеческого общества»; воин — опасным для окружающих сумасшедшим, которого гуманитарно–пацифистская профилактика должна ликвидировать и заменить, очевидно, «боксёром», «детективом» или «ковбоем». Вместо этого идеальный тип, духовный воин и победитель — это «работающий, производящий человек», и никакая форма умственной активности не имеет ценности, если она не является «работой» — «производительной работой» — выступающей как «служба обществу». Такое понимание также неопровержимо свидетельствует о том, что в «культуре» такого рода наверху находится именно тип самого нижестоящего из известных древних сословий — слуги, рабы. Опять же, человек перестаёт, отказавшись от своей духовной индивидуальности, иметь какое–либо значение в рамках «обязанности», возлагаемой на него лихорадкой производства, «реализации», движения подгоняемого вперёд коллективного общества. Такая «обязанность» в новейших идеологиях является моральной и даже религиозной ценностью, а всё иное является противозаконным; явными целями являются стандартизация самой души и её растворение в нивелированной общности и всеподчиняющей экономически–механической области. К тому же даже способность распознать степень этого упадка утеряна.
Таковы формы, которыми завершается цикл — и упадок. Россия и Америка — это два равноценных примера и два тождественных обличия одного и того же самого. Из прежнего очевидного подобия с человеческим организмом, развивавшемся в блеске и власти высших каст, общественный организм пал до недочеловеческого типа. Таково пришествие безликого зверя[72] .
И теперь у нас есть все элементы, чтобы серьёзно разобрать следующий вопрос: каков истинный смысл национализма в современном мире?
Из всего вышесказанного уже вытекает следующий ясно различимый тип национализма: это состояние, непосредственно предваряющее интернациональные формы экономического пролетарского коллективизма.
В этом типе национализма важно не то, что это формирование какого–либо особого национального сознания, а тот факт, что «нация» становится личностью, независимой сущностью. До этнической ценности возвышена невозможность преодолеть узы крови и почвы, имеющие отношение только к природному и доинтеллектуальному аспекту человека — невозможность индивида вывести свой разум за пределы коллектива и данных традиций. Здесь сам факт бытия «национальной» дарует власти видимый ореол мистической неприкосновенности, гарантированное и безусловное уважение. Этот доинтеллектуальный этнический элемент не только не признаёт никакой власти высших принципов, но и ставит их себе на службу: на первом месте стоит «нация» — и только потом, в подчинённом виде, идут реальность, истина и культура. Определённые националистические группы идут ещё дальше: они отбрасывают любое беспристрастное и объективное мнение как абстрактное; они стремятся к тому, чтобы учитывать национальные традиции и политические интересы также и в вопросах реальности, истины и культуры. Поэтому они говорят о «нашей» научной, философской и даже религиозной традиции, [73] пренебрегая или в лучшем случае не интересуясь всем тем, что не является «нашим», что «бесполезно для нации».
Как не допускают никакого свободного проявления высшей активности, способной привести к бытию, стоящему над обусловленным этническими предпосылками, так в рамках подобного национализма нет места высшей личности и нет уважения к ней: она только лишь «представитель» нации. Родившийся в эпоху революций, при разрушении аристократически–феодальных режимов, этот национализм выражает чистейший «дух толпы» —разновидность демократической нетерпимости к любому вождю, не являющимся только лишь «слугой отечества» и органом «воли народа», и во всём зависящего от одобрения последнего.
Следовательно, нетрудно можно увидеть, что основное различие между национализмом и анонимностью по–советски или по–американски существует только в степени: в первом случае индивид сведён к своей этнонациональным корням, во втором же граница этнической группы исчезает, происходит тотальная коллективизация, растворение в массе. Переходя от одной степени коллективизма к другой, достаточно указать на то, что расовый мистицизм порождает идею чисто экономически–механического типа. В безличном характере подобной структуры вырываются с корнем последние остатки качественного различия: с рационализацией и механизацией общественной жизни путь к «массовому человеку» без родины практически открыт. Так как сегодня нынешняя «цивилизация» находится как раз в точке расцвета экономико–механической власти, так как к этим плоскостям в большей или меньшей степени сведены все ценности и величие и критерии, то, пожалуй, шаг к переходу к следующей степени является только вопросом времени.
Можно спросить: может ли национализм иметь иной смысл? Мы считаем, что на этот вопрос можно дать положительный ответ. Мы уже сказали, что национализм появляется при стремлении к власти третьей касты, но всё же до окончательного восхождения последнего сословия. Именно такой идейно–историческое положение позволяет национализму иметь двойной смысл. В качестве промежуточной формы он может иметь как направление упадка, так и направление возрождения. Предположим, что процесс инволюции в смысле американизации или советизации мира достиг своего конца, и тогда, при наличии силы, достаточной для нового возрождения, на этом пути нам вновь встретится национализм — но иной национализм! Как в физике «вектор» названной величины, так и феномен национализма определяется только по фактору направления. Первая форма национализма лежит в направлении, на котором степень «нации» стремится к коллективу. Во второй форме этот процесс протекает по направлению от коллектива к возрождению новой аристократической иерархии.
Предпосылки этого второго типа национализма прекрасно объясняют слова Пауля де Лагарда: [74] «Отдельная нация стоит выше человечества, а каждый отдельный представитель нации представляет собой нечто большее — т. е. то, чем человек является только как представитель нации, больше, чем то, чем является каждая нация как таковая: национальность входит в человечество как очень ценный Х; и в отдельной личности к этому ценному Х добавляется ещё более ценный Y». Таким образом, мы видим иерархию, восходящую от абстрактного к конкретному: абстрактное — это коллектив, общее, а конкретное — это дифференцированное, индивидуальное. В сравнении с бесформенной массой «человечества» воскрешение дифференцированного национального сознания может уже представлять собой первый успех. Но по отношению к личности национальное сознание, этнос, племя должно снова быть только бесформенной материей. Личность, обретшая себя, усовершенствовавшая себя до высшего состояния, выйдя за пределы обусловленной кровью жизненной формы, видоизменяет любую материю из состояния хаоса в состояние космоса, от потенции к актуальности. Это соотношение обращается в свою противоположность: нация более не является целью индивида — напротив, индивид как духовно–аристократическая личность будет целью нации. Нацию можно считать его матерью: но при этом она имеет чистый смысл материальной обусловленности дерева по отношению к земле — верхушка отрывается от почвы и поднимается к свободным вершинам.
[72]
Это главная тема эссе «Американизм и большевизм» (‘Nuova Antologia’, май/июнь 1929 г.), которая станет заключением книги «Мятеж против современного мира».
[73]
Когда мы говорим о «традиции» в отрицательном смысле, мы ссылаемся на только такое понимание, которое не несёт в себе никакого интеллектуального —и, следовательно, надэтнического — элемента. В таком случае «традиция» означает — как говорит Честертон — только распространение права большинства на историю: тотемическое право мёртвых повелевать живыми; право, которое основывается на том факте, что умерший принадлежал к той же расе.
[74]
П. де Лагард, Deutsche Schriften, B.I, S. 163. Ср. стр. 423: «Мы должны порвать с идеей человечности: мы вовсе не разделяем наш долг со всеми людьми, он является только нашим».