Проговорив это, он отошел от меня. Через минуту я видел, как дон Алонсо сидел в углу каюты. Он молился, тайком перебирая четки, чтобы, не дай бог, его не увидали за столь благочестивым занятием. Из последних слов моего господина я заключил, что он совсем спятил с ума, а застав его за молитвой, я и вовсе уверился в слабости его духа, который он тщетно пытался восстановить, обращаясь за помощью к господу богу. Донья Франсиска, видно, была права. Мой хозяин давно уж ни на что не годился, кроме как просить милосердия у бога. Согласно принятому офицерами решению мы покинули корабль. Могучие матросы с трудом перенесли на руках в шлюпку дона Рафаэля, раненых офицеров и Марсиаля. Огромные волны никак не давали им завершить эту благородную миссию, но наконец две шлюпки отвалили от борта «Санта Анны» и направились к «Громовержцу». Переезд с одного корабля на другой был невыносимо тяжел, но вот после долгой, упорной борьбы с волнами, когда казалось, что наша утлая лодчонка уже не вынырнет из грозной пучины, мы наконец достигли «Громовержца» и кое-как взобрались на его палубу.
Глава XV
– Ну вот, выскочили из огня, чтобы попасть в полымя! – проворчал Марсиаль, взобравшись на палубу «Громовержца». Но где командует капитан, там молчат матросы! Эту проклятую посудину, видно, в насмешку окрестили «Громовержцем», Говорят, он войдет в Кадис до полуночи, но я этому не верю! Вот увидите!
– Вы считаете, что мы не войдем в Кадис этой ночью? – с живостью спросил я Марсиаля.
– Вы, сеньор Габриэль, ничегошеньки в этом не смыслите, – отвечал он мне.
– Но ведь если мой хозяин дон Алонсо и прочие офицеры с «Санта Анны» уверены, что «Громовержец» войдет этой ночью в Кадис, значит он во что бы то ни стало туда войдет, – возразил я.
– Эх ты, салака, тебе и невдомек, что все эти сеньоры с капитанского мостика обшибаются куда чаще, чем простые матросы. А коли не веришь, пойди к командующему всей эскадрой мусью Трубачу, черти его забери, и спроси у него самого. Неужто ты не видишь, что он ни в зуб ногой в морском деле и совсем не умеет вести сражение. Да разве ты не соображаешь, что, поступи он, как я советовал, мы бы давно выиграли бой!
– Так вы считаете, что мы не доберемся до Кадиса? – настаивал я.
– Я только говорю, что эта посудина тяжелее свинцовой горы, да к тому же ненадежна. Ход у нее ни к черту, руля совеем не слушается, в общем здорово смахивает на меня: хромая, кривая и безрукая; словом, когда кладут руля налево, она прет направо.
И в самом деле, «Громовержец» всеми был признан наихудшим с мореходной точки зрения кораблем. Однако, несмотря на свой преклонный возраст, он был еще в приличном состоянии и на сей раз не подвергался особой опасности: хотя ветер с каждой минутой крепчал, корабль находился уже совсем рядом с портом. Куда большей опасности подвергалась «Санта Анна», лишенная парусов и руля и вынужденная тащиться на буксире у плюгавенького фрегата!
Марсиаля поместили в кубрике, а Малеспину в кают-компании. Когда мы укладывали молодого офицера рядом с другими ранеными, до меня донесся чей-то знакомый голос, но я не сразу сообразил, кому он принадлежит. Я подошел к группе офицеров, откуда раздавался этот иерихонский бас, заглушавший прочие голоса; и замер, точно вкопанный. Передо мной стоял дон Хосе Мариа Малеспина собственной персоной. Я подбежал к нему с криком, что здесь находится его сын, и любвеобильный папаша на миг прекратил свои завирания, чтобы поспешить к раненому юноше. Старик при виде сына пришел в неописуемый восторг; по его словам, он выехал из Кадиса, снедаемый страстным желанием разузнать во что бы то ни стало, что же приключилось с Рафаэлем.
– Твоя рана сущий пустяк, – заявил он, крепко обняв сына. – Это простая царапина. Ты еще не привык к ранам, ты у нас неженка, Рафаэль. О! Не будь ты сосунком во времена войны за Руссильон, я бы взял тебя с собой воевать, и ты бы узнал, почем фунт лиха! Вот там были раны! Однажды пуля попала мне в предплечье, прошла в плечо, потом проскочила вдоль всей спины и вышла у пояса. Вот это была рана, так рана! Но уже через три дня я снова был на ногах и командовал артиллерией при атаке Беллегарда.
Затем старый брехун в следующих словах объяснил свое присутствие на борту «Громовержца»:
– В ночь на двадцать второе мы в Кадисе узнали об исходе сражения. Как я уже говорил, дорогие сеньоры, кое-кто в свое время отмахнулся от моих соображений по переустройству нашей артиллерии, и вот вам результаты. Итак, стоило мне лишь проведать, что в порту укрылся Гравина с несколькими кораблями, как я незамедлительно отправился разузнавать, нет ли среди них «Санта Анны», корабля, на котором ты служил. Но мне сказали, что «Санта Анну» захватили в плен англичане. Нет слов, чтобы передать охватившее меня горе; я почти был уверен в твоей гибели, особенно после того как узнал об огромных потерях. Но я человек, который все доводит до конца. Узнав о предполагаемом выходе наших кораблей с целью отбить у неприятеля пленных и подобрать потерпевших крушение, я, не долго раздумывая, прибыл на один из них. Я изложил свои намерения Солано, а затем и самому командующему эскадрой генералу Эсканьо, моему старому другу, и он, не без колебаний, разрешил мне сесть на корабль. На «Громовержце», где я очутился этим утром, я расспросил про тебя, про «Сан Хуан», но ничего утешительного мне не сказали; напротив, мне сообщили, что Чуррука убит и что его корабль после героического сопротивления попал в руки врагов. Ты только подумай, каково было мое горе! И как еще сегодня утром я был далек от мысли, что обрету тебя на отбитой нами «Санта Анне»! Знай я наверное, что ты там, я бы отдал всего себя в распоряжение сеньоров офицеров, и корабль Алавы был бы освобожден за какие-нибудь две минуты!
Окружавшие нас офицеры ехидно посматривали на дона Хосе Мариа, слушая его несусветные бахвальства. По их улыбкам и веселым репликам я понял, что весь день старый враль, не закрывая рта, развлекал их своими побасенками; он не умолкал даже в самые опасные и критические минуты.
Лекарь заявил, что раненому надо дать отдых и не вести в его присутствии разговоров, особенно если они касаются недавнего несчастья. Дон Хосе Мариа, услышав это, тут же принялся всех уверять, что, напротив, необходимо воодушевлять больного приятной беседой.
– Во время войны за Руссильон мы, тяжело раненные (а я был несколько раз тяжело ранен), приказывали в лазарете солдатам плясать и играть на гитаре, и я совершенно уверен, что именно такой способ излечил нас быстрее и лучше всяких мазей и припарок.
– Ну, так во время войны с Францией, – проговорил какой-то офицер-андалусец, желая поддеть старого брехуна, – было заведено, чтобы при походных лазаретах находились взводы танцоров и целые роты певцов. И тогда пришлось распустить всех лекарей и аптекарей, поскольку от двух-трех арий и дюжины антраша и курбетов все больные становились здоровехонькими.
– Полноте, кабальеро, не продолжайте, – вскричал старый Малеспина, – это все враки. Как это можно с помощью музыки и плясок залечить раны?
– Так ведь вы сами это сказали.
– Да, но это случилось всего лишь один раз и вряд ли когда повторится. Война за Руссильон – самая кровавая, самая хитроумная, самая стратегическая из всех войн со времен Эпаминонда![5] Совершенно ясно, что второй такой не будет, ведь там все было необычно; клянусь, я находился там от первого до последнего выстрела.
Благодаря этой войне у меня такие обширные познания в артиллерийском деле; разве вам не доводилось слышать обо мне? Я уверен, что мое имя всем известно. Можете не сомневаться, вот здесь, в этой голове, зреют грандиозные планы. Если в один прекрасный день мне удастся претворить их в жизнь, то, будьте покойны, несчастье, подобное разгрому двадцать первого октября, не повторится. Да, сеньоры, – прибавил он, важно и значительно оглядывая стоявших рядом офицеров, – необходимо совершить нечто великое во имя отечества, изобрести нечто умопомрачительное, что в один миг возвратило бы нам потерянное и закрепило за нашим флотом победу на веки вечные. Аминь!