— Может быть, — проскрипел он. — И левая бровь получилась приспущенной.
Он схватил маленькие ножницы, висящие у него на поясе, и начал осторожно подрезать одну из искусственных бровей Лейна.
— Вот. Теперь лучше.
Лейн кивнул. Куоси захлопотал с горстью телесного цвета мастики, накладывая ее на подбородок хозяина.
Спустя пять минут он снова сделал шаг назад, отложил ножницы и опустил руки.
— На сей раз все в порядке — верно, мистер Друри?
Актер изучал себя в зеркале.
— Мы не должны впадать в ошибку чрезмерной искусственности, Калибан.[29]
Куоси усмехнулся. Мистер Друри Лейн явно был им доволен — он называл Куоси Калибаном, только когда особенно ценил его работу.
— Ладно, сойдет. Теперь волосы.
Куоси отошел в противоположную сторону комнаты, зажег лампу и начал обозревать парики на проволоке. Лейн расслабился на своем стуле.
— Калибан, — пробормотал он задумчиво, — боюсь, мы никогда не придем к согласию в фундаментальном вопросе.
— Каком? — не оборачиваясь, осведомился Куоси.
— Истинной функции грима. Если ты ошибаешься, манипулируя своими орудиями, то только в направлении излишнего совершенства.
Куоси снял с проволоки лохматый седой парик, выключил лампу и вернулся к хозяину. Опустившись на скамейку перед Лейном, он достал странной формы гребень и начал работать над париком.
— Излишне совершенного грима не бывает, мистер Лейн, — сказал Куоси. — Мир полон никудышных гримеров.
— О, я не подвергаю сомнению твой гений, Куоси. — Лейн наблюдал за быстрыми движениями рук старика. — Но я повторяю: мелкие детали не столь важны. Они, выражаясь фигурально, бутафория. — Куоси фыркнул. — Ты не принимаешь во внимание панорамный инстинкт нормального человеческого глаза. Средний наблюдатель в большей степени воспринимает целое, чем частности.
— В том-то и дело! — горячо возразил Куоси. — Если одна из деталей неверна, страдает целое, и глаз ищет деталь, которая его портит. Поэтому я настаиваю на совершенстве деталей!
— Отлично, Куоси, — одобрил Лейн. — Твой аргумент вполне убедителен. Но ты не вполне меня понял. Я никогда не говорил, что детали грима могут быть настолько небрежны, чтобы привлекать к себе внимание. Напротив, они должны быть безупречны. Но не все детали необходимы! Чрезмерная правильность грима все равно что старательно изображенные художником каждая волна в море и каждый лист на дереве. Они, как и каждая морщинка на человеческом лице, признаки плохого искусства.
— Ну, может быть, — нехотя согласился Куоси. Поднеся парик к свету, он начал делать ритмичные движения рукой с гребнем.
— Ты ведь знаешь, — продолжал актер, — что одни элементы лица следует подчеркивать сильнее, чем другие. Если бы ты гримировал меня Авраамом Линкольном, то должен был бы подчеркнуть бороду и губы и ослабить другие элементы. Полную характерность создают движения и жесты. Например, восковой манекен, соответствующий оригиналу до последней детали, остается неживым предметом. Если бы он мог двигать руками, шевелить восковыми губами, вращать стеклянными глазами… Ты понимаешь, о чем я.
— Теперь все в порядке, — невозмутимо сказал Куоси, снова поднося парик к яркому свету.
Друри Лейн закрыл глаза.
— Вот что всегда притягивало меня в актерском искусстве — возможность добиваться сходства с реальностью движением, голосом, жестом… Беласко[30] обладал сверхъестественным даром воссоздавать жизнь даже на пустой сцене. В одной из пьес ему требовалось ощущение уюта, но было недостаточно мерцающего огня в камине и других усилий декоратора. Перед началом каждого спектакля Беласко связывал кошку, чтобы она не могла двигаться, а перед тем, как занавес поднимался, освобождал ее от пут. Кошка вставала, зевала, потягивалась перед камином, а публика, хотя на сцене еще не было произнесено ни единого слова, видела перед собой хорошо знакомую теплую и уютную комнату. Все искусство декоратора не могло создать такого впечатления.
— Занятный анекдот, мистер Друри. — Куоси осторожно приспособил парик на симметричный череп актера.
— Беласко был великим человеком, Куоси, — продолжал Лейн. — Он умел вдохнуть жизнь в постановку. В конце концов, елизаветинская драма для создания иллюзии жизни десятилетиями основывалась на тексте и актерской пантомиме. Все спектакли игрались на пустой сцене — одного шевеления досок, поддерживающих куст, было достаточно для передачи идеи, что Бирнамский лес пошел на Дунсинан.[31] И десятилетиями партер и ложи это понимали. Иногда мне кажется, что современное сценическое искусство перехитрило самого себя, что драма страдает…
31
В пьесе У. Шекспира «Макбет» призрак предсказывает Макбету, что он будет побежден, только «когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан». Восставшие против тирана срубили ветки деревьев Бирнамского леса и несли их перед собой, чтобы обмануть врага.