(«Чертовски же хорошо знает, что не я», — подумал Петтигрю. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как Генеральный прокурор обнародовал все назначения на Южное турне, и тайные надежды Петтигрю на то, что Барбер не будет иметь к нему ни малейшего отношения, рухнули.) Вслух он лишь учтиво сказал:
— Нет, судья, обвинение возглавляет Фродсхэм. Младший у него — Флэк. Быть может, вы имели в виду Истберийское дело, по которому я выступаю защитником?
— Ах да! — ответил судья. — Это в рамках защиты неимущих обвиняемых, не так ли?
— Именно так, судья.
— Прекрасная система, — продолжил Барбер, повернувшись к миссис Хаббертон. — В наше время она позволяет неимущим получить юридическую помощь даже квалифицированного юриста за счет государства. Правда, боюсь, — добавил он, — что установленные гонорарные ставки прискорбно неадекватны. Думаю, то, что вы взяли на себя такое дело, свидетельствует о великом бескорыстии с вашей стороны, Петтигрю. Едва ли оно при столь низком вознаграждении стоит вашего времени и усилий, между тем как вы, без сомнения, могли бы зарабатывать гораздо более существенные суммы, защищая других клиентов.
Петтигрю поклонился и вежливо улыбнулся, но глаза у него остекленели от злости. И вся эта тяжеловесная ирония по поводу его хилой и продолжающей сокращаться практики — в отместку за всего лишь незначительную шутку! Как типично для этого человека. Истберийское убийство было делом весьма сложным и способным привлечь довольно широкое внимание даже в разгар войны. Петтигрю ожидал, что оно принесет ему желанную известность, которая, быть может, даже перешагнет границы Южного района. Теперь сердце у него упало, потому что он осознал: Барбер вполне может устроить так, чтобы оно превратилось в очередную бурю в стакане воды. Интересно, подумал он, могут ли его клиента повесить только потому, что судья имеет зуб на его защитника?
Барбер между тем продолжал витийствовать:
— Нет сомнений, что эта система представляет собой усовершенствование по сравнению с прежними временами. Но я не знаю, что бы подумал о ней кое-кто из моих предшественников судей. Они могли бы найти нечто весьма нелогичное в действиях государства, которое, решив предъявить человеку обвинение в правонарушении, в то же время платит кому-то, кто должен убедить жюри в его невиновности. Думаю, они сочли бы это проявлением той сентиментальности, которая во многих сферах стала весьма общим явлением.
Полковник Хаббертон пробормотал что-то одобрительное. Как многие другие честные люди, он жил модными словечками. «Сентиментальность» в его голове ассоциировалась с «большевизмом», и понятия эти означали корень всех зол; мало какие реформы, социальные или политические, не могли, с его точки зрения, быть подведены под эти «рубрики».
— Возьмите, например, этот шум по поводу смертной казни, — сказал судья, и разговор, который уже грозил превратиться в монолог, моментально стал общим. Каждому было что сказать насчет смертной казни. По этому поводу у всех всегда есть что сказать. Даже маршал привел некие плохо переваренные воспоминания о том, что однажды сказал по этому поводу некто, выступая на заседании студенческого научного общества. Только Петтигрю хранил молчание, имея на то свои основания. Он прекрасно понимал, что его очередь еще настанет, причем ждать осталось недолго.
— Сентиментальность — это недуг, который особо поражает молодежь, — заметил судья. — Петтигрю, например, был яростным противником казни через повешение. Не так ли, Петтигрю?
— Я и теперь им являюсь, судья.
— Боже-боже! — Барбер сочувственно поцокал языком. — Как трудно иные расстаются с юношескими иллюзиями. Лично я, вместо того чтобы отменять смертную казнь, выступил бы за расширение ее применения.
— Чтобы злоупотреблять злоупотреблениями, — тихо пробормотал Петтигрю сидевшему рядом Дереку.
— Что вы сказали, Петтигрю? — поинтересовался Барбер, который отнюдь не был таким глухим, какими в народе принято представлять себе судей. — Ах да, конечно! Вы все шутите, но некоторым из нас этот предмет кажется очень серьезным. Я бы сегодня включил в перечень подлежащих казни куда большее количество преступников. К примеру, закоренелых воров или беспечных водителей. Я бы всех их отправил на виселицу. Лучше, чтобы их не было в этом мире.
— Но они должны быть уверены, — неожиданно вставил капеллан, — что в другом их ждет правый суд.
Из всех ляпсусов, допущенных во время злосчастного обеда, этот был, безусловно, самым сокрушительным. Служитель Бога фактически позволил себе публично обнародовать свои убеждения, намекнув при этом на существование правосудия более высокого, чем то, что вершилось в Высоком суде! Реплика капеллана, положив конец дискуссии, которая если и не была очень глубокой, то отличалась хотя бы живостью, набросила траурный покров на оставшуюся часть застолья. После нее разговор стал вянуть и окончательно сник, несмотря на время от времени предпринимавшиеся попытки оживить его. Миссис Хаббертон, желая снова «запустить машину», спросила судью, считает ли он, что заключенный, дело которого должно было рассматриваться после обеда, действительно «сделал это», но в остальном больше не было сказано ничего достойного упоминания. Сэвидж, которому по такому случаю был придан на подмогу Грин, сновал туда-сюда, подавая все новые восхитительные блюда. В дверном проеме иногда возникал загадочный индивидуум, именовавшийся домашним официантом, который передавал бутылки и тарелки. Но никакие яства, напитки и никакое обслуживание не могли скрыть того факта, что обед как светское мероприятие потерпел фиаско. Все почувствовали облегчение, когда Сэвидж провозгласил, что машины у подъезда, и Барбер удалился, чтобы снова надеть парик, перед тем как возвратиться в суд.