Он обрадовался случаю вернуть свой поколебленный авторитет и начал снова орать, раздавать тумаки направо и налево, пока почти все пришельцы, крича, не разбежались по своим сампанам. Это было довольно гнусное зрелище животной грубости и страха. Палуба была свободной; на ней осталось четыре-пять фанфаронов, видимо любимчиков и поклонников «сильного человека». Я предъявил наши документы, над которыми рассмеялся бы даже слон: разрешение на отплытие из Сингапура; расписка Ауанга-бин-Саллаха в получении денег за постройку бедора, написанная на клочке грязной бумаги; письмо французского консула в Сингапуре, уведомляющее меня, что ходатайство о внесении моего судна в Морскую запись рассматривается в обычном порядке и мы получим документы на пасху или на троицу (мы отправились в плавание, так и не получив их); письмо высокопоставленного должностного лица из Джакарты, в котором меня благодарят за небольшую, случайно оказанную услугу и желают счастливого плавания. «Держиморда» не мог найти во всем этом ни начала, ни конца, но письмо от достопочтенного яванского корреспондента произвело на него сильное впечатление (хотя из-за государственных переворотов, следовавших один за другим на протяжении шести месяцев в Индонезии, я был не слишком уверен, что мой высокий покровитель еще не повешен). В этом письме, написанном по-английски, полицейский мог прочесть лишь название «Макасар» и понял, что оно исходило из какого-то важного ведомства.
Путь «Синга Бетины» у берегов Калимантана.
Пока он напрягал свои мозги, прибыл еще один сампан с новыми вооруженными силами и полицией. Должно быть, на этом жалком, забытом богом и людьми острове был расквартирован целый батальон. Вновь прибывшие были несколько более просвещенными, чем первый представитель власти, которому мы немедленно дали прозвище Крысиная Морда, подходившее к нему как нельзя лучше. Высшие власти были вежливы и дружелюбны и повезли нас на берег, где предложили изысканный завтрак. За него мы расплатились несколькими часами утомительного допроса. Все наши документы были скопированы слово в слово и заверены мною, включая наши старые списки белья, сданного в стирку. Этой кропотливой работой занялся блестящий молодой человек — секретарь, печатавший одним пальцем на машинке, которая, видимо, была первым творением Ундервуда. Наконец нас отпустили, отобрав паспорта, против чего я энергично, но безуспешно протестовал.
На европейских картах остров называется Гранд-Морес (что означает Большая Мавританка), но местные жители никогда о нем не слышали. Индонезийское название Махаратуа звучит более красиво, воскрешая в памяти Южные моря. Деревня представляет собой скопление невообразимо грязных хижин, громоздящихся одна над другой по крутому склону. Есть здесь и главная улица, где находятся школа, полицейский участок и несколько саманных лавочек. Козьи тропы змеятся между сваями, на которых стоят хижины, похожие на неопрятные конуры. И все это кишит жалкими терроризированными людьми. Чем они живут? Трудно себе представить. Разумеется, основное занятие населения — рыболовство; полусгнившие верши валяются здесь повсюду среди отбросов. Вероятно, на маленьких, разбросанных вокруг островках есть несколько банановых и кокосовых плантаций, так как ряд сампанов с копрой стоит на якоре около нас. Но это самое обездоленное местечко, какое мы видели в Индонезии, обездоленное в буквальном смысле этого слова — олицетворение жестокой нищеты.
Вечером мы слушаем сонаты Генделя для флейты в исполнении нашего любимого Жана Пьера Рампаля (у каждого есть свой идол, я выбрал себе Рампаля, которому поклоняюсь). Великолепный бальзам! Теперь, когда нищета и грязь деревни скрыты под милосердным покровом ночи и между деревьями лишь слабо мерцают огоньки масляных ламп, весь остров вновь превращается в страну из волшебной сказки. Музыка льется в фосфоресцирующую воду, растворяется в зачарованной ночи, и ей вторят шорох пальмовых листьев, с которыми играет слабый ветерок, и ленивые всплески прибоя.