Приближаемся к илистому эстуарию небольшой реки, выдающемуся в море в виде клюва, за которым видны волноломы порта. Как только задул бриз с моря, ветер стал противным. Прижатые на левых галсах к наветренному берегу, мы чувствовали себя очень неуютно, идя на скорости, достаточной лишь для того, чтобы управлять рулем, причем глубины быстро уменьшались. Жозе манипулирует рукояткой штурвала с такой осторожностью, как будто у нее в руках хирургический нож, а я читаю показания эхолота: «Четыре фута... четыре... три... два... два...» Кажется, это длится часами. Затем: «Три... четыре... пять... сажень... три...» Больше нет сигналов! Мы прошли отмель, но впритык! Порт Макасар расстилается перед нами. Великолепное зрелище: фронтоны старинных пакгаузов, как бы сошедшие с гравюр, иллюстрирующих «Путешествие в Суринам». Бастионы старой крепости озарены красным пламенем цветов жакаранды. Целая флотилия лодок вытащена на берег островка, служащего опорой для волнолома. Большое сторожевое судно пристает к нам, и в пять секунд наша палуба наводнена солдатами с таким вооружением, точно они собираются вести осаду Сталинграда. Один из них даже установил пулемет перед компасом. Армия, полиция и военно-морские силы прислали своих представителей, исключение было сделано только для авиации. Все они обвешаны гранатами и гремят по палубе грубыми башмаками, подбитыми гвоздями, переходя с одного конца судна на другой. А тем временем сторожевое судно, почти таких же размеров, как наш бедор, подобно тарану, наносит нам удары, и фальшборт начинает отрываться. Я близок к тому, чтобы потерять самообладание, которое еще у меня сохранилось после этого изматывающего перехода от Махаратуа, и начинаю выкрикивать все бранные слова, какие только знаю на индонезийском языке. Моя вспыльчивость, видимо, оказывает некоторое влияние на блюстителей порядка. Пытаюсь объяснить, что было бы куда полезнее подать нам буксирный конец, чтобы отвести на якорную стоянку. Они теряют уверенность, что дает нам возможность обрести некоторое спокойствие. Вскоре на хорошем ходу нас буксируют к берегу, мы швартуемся у пристани перед Управлением капитана порта. Это происходит значительно быстрее, чем мы рассчитывали. Итак, мы прошли 1650 миль от Сингапура, постарели на шесть недель, а наши нервы находятся на пределе.
Задолго до прихода голландцев Макасар уже был цветущим городом, «столицей пряностей», победоносно боровшейся с Тернате и Тидоре за господство на море, чтобы обеспечить себе контроль над богатствами архипелага. Но когда сегодня бродишь вдоль бездействующих причалов, растянувшихся на несколько километров, пустых складов и длинных улиц с пыльными лавками, на полках которых нет никаких товаров, кажется, что попал на кладбище, где реют бесплотные тени. Макасар превратился в огромный город-призрак. Даже шум и движение не свидетельствуют о жизни, а скорее напоминают кишение червей в разлагающемся трупе. Особенно остро это тоскливое чувство овладевает вами в портовой зоне, где бесцельно бродят солдаты и чиновники, которых гораздо больше, чем докеров и рабочих.
Немедленно после прибытия я стал наводить справки, где бы проверить мотор. Мне надо было обратиться к любому содержателю гаража, но капитан порта заверил, что механики военного флота с радостью сделают все, что нужно, и к тому же за умеренную плату. На следующий день пять парней взобрались к нам на борт во главе с самим главным механиком. Двое из них еще кое-что понимали в дизелях, а остальные прибыли лишь для пущего эффекта и ограничивались тем, что порой передавали ключ, а затем долго вытирали свои замасленные лапы о белые стенки кают-компании. Им потребовалась целая неделя, чтобы разобрать мотор, перечистить его части, сменить четыре поршневых кольца и вновь все собрать. Если бы у меня были соответствующие инструменты, то я сделал бы все сам за три дня и не испачкал бы всего судна. Но вот господин Рюрю, главный механик, предъявляет мне счет, в котором проставлены только итоги: 25 тысяч рупий. За эту цену я мог бы купить в Сингапуре два с половиной дизеля. Начинаю спорить довольно горячо и прежде всего требую, чтобы итог был разбит на статьи расходов. Эта непосильная работа доводит достопочтенного Рюрю до предельного изнурения. На протяжении двух дней он грызет карандаш, но нелегко обосновать такую сумму во всех деталях. Наконец ему удается это сделать, и я не знаю, чем больше восхищаться: его бесстыдством или наивностью. На каждого члена своей бригады он кладет по 500 рупий в день, самому себе скромно уделяет тысячу. Мне хорошо известно, что лучший механик в этом городе не может рассчитывать на больший заработок, чем 40 пиастров в день, и то, если он очень квалифицированный и ему сильно повезет. Поршневые кольца, судя по проставленной цене, должны быть из литого золота и усыпаны бриллиантами. В счет входило и питание каждого рабочего на протяжении целой недели, причем по таким ценам, которые позволили бы им быть клиентами в фешенебельном парижском ресторане «Максим». Три последние статьи составляли издержки на покупку кофе, сигарет и бананов, причем последних в таком количестве, что их хватило бы, чтобы накормить всех обезьян Сулавеси до скончания веков. Этот шедевр финансового гения я показал своему другу Джону Селамату (о нем я расскажу вам более пространно), и тот задохнулся от негодования. Больше, чем сам итог (хотя смета Селамата на такую работу не превысила бы 7 — 8 тысяч рупий, а он в этом деле собаку съел), его выводит из себя порочная дерзость последней статьи. Селамат воздевает руки к небу: «Но бананы предназначаются только для офицеров! Солдаты не имеют на них права! Во всей бригаде только господин Рюрю может их потребовать. Не давай себя обжулить!» Сообщение «бананы — только для офицеров» настолько меня обрадовало, что я снова обретаю вкус к жизни и торгуюсь как дьявол по каждому пункту, к чему обычно питаю глубокое отвращение. Наконец, мы сходимся на цене 14 тысяч рупий. Это в два раза больше того, что следовало бы заплатить. Мы расстаемся с Рюрю довольно холодно. Все-таки эти бананы мне переварить не удалось.