— Эй, красавица, — окликнул Егорка вдруг охрипшим голосом.
— Это я-то тебе — красавица? — фыркнула баба, отряхнув руки и подходя. — Чего надо?
— Мариных дом, что ли?
— Вспомнил, — баба поджала губы, ее лицо сделалось враждебным. — Уехали Марины-то. Вот уж лет двадцать тому. И нечего.
— Что — нечего?
— Шляться тут нечего! — огрызнулась баба. — Клим, куда полез, анафема?! Я вот задам-то тебе!
Егор побрел прочь. На душе было так тяжко, что слезы наворачивались на глаза.
— Ты, цыган рыжий, — окликнули сзади. — На что Марины-то тебе?
Егорка моргнул, обернулся.
Пожилой мужик с сивой бородой, с обветренным лицом в глубоких морщинах, глядел на него с любопытством и скручивал «козью ножку».
— Мать наказывала Ульяне Протасьевне кланяться, — сказал Егорка. — Куда уехали-то?
— Не сказались.
— А тебя, добрый человек, как звать?
Пожилой ухмыльнулся.
— Алемпием. А у тебя, ветром подбитый, никак мать есть?
— Была. Померла.
Ухмылка сползла с Алемпиева лица. Он закурил наконец цигарку.
— Все помрем… А откуда Ульяну знала мать-то твоя?
— Не сказывала…
— А уехали уж давно. Как Фенька-то померла, так и уехали, — сказал Алемпий.
— А где ее похоронили? — спросил Егорка.
— Феньку-то? Да при тракте, за околицей. Известно, как самоубийц хоронят. А на что тебе?
— Отчего — как самоубийц? — Егорка взглянул беспомощно.
— Не слыхал что ли? Да уж оттого… Нечего тут… — Алемпий затянулся и закашлялся. — Так уж…
Егорка тронул его за рукав, заглянул в лицо.
— Дяденька Алемпий, пожалуйста! Сделай милость, расскажи, а то душа у меня будет не на месте!
Алемпий нахмурил брови, отчего они встопорщились, как пучки мха. Вздохнул.
— Неохота мне говорить-то, — пробормотал он глухо, то ли угрюмо, то ли смущенно. — Коли мать твоя, покойница, с Ульяной-то…
— Дяденька Алемпий… — Егорка смотрел так отчаянно, что Алемпию стало не по себе.
— Да уж ладно, — согласился он с новым мрачным вздохом. — Слушай уж… Отойдем с дороги-то…Лет уж двадцать тому было. Семья у Мариных была строгая, дельная. Три дочки у Семена росло, выросли да замуж вышли — а никакого баловства никто не допускал. И вдруг четвертая-то учудила — молчала все, молчала, ровно скромница. Так бы до последнего и перемогалась, если бы Ульяна не заметила. Ветром надуло, ишь ты…
Алемпий скривился и хотел сплюнуть, но взглянул на застывшее Егоркино лицо и удержался.
— И, главное, так и не добились, с кем она там путалась, — продолжал Алемпий. — Семен, бают, у ней спрашивает, а она сидит да улыбается, как дурочка. Уж на нее вся Прогонная пальцем казала, только что ворота дегтем не мазали — а она и то, бесстыжая, не созналась. Ульяна-то с Семеном глаза на улицу показать со сраму не смели, а Феньке все — божья роса.
— Любила, стало быть, — сказал Егор глухо.
— Ишь ты, любила! Укроту, стало быть, настоящую не дали[9], — на этот раз Алемпий не удержался от плевка. — Так и ходила, негодная, пока пузо уж на нос не полезло… Я уж так думаю, что у Семена больно на душе накипело. И то сказать — ты ей наставление, а она улыбается. Вот он и того… — Алемпий покосился на Егорку. — Проклял ее, говорят. Он ее проклял, а она возьми, да из дома и убеги.
Алемпий снова посмотрел на Егорку. Егорка стоял, как окаменелый, обхватив плечи руками, глядя в одну точку.
— Ишь, прошибло тебя… Да не бойсь, не родня же она тебе! Убежала дура, значит, сегодня, значит, убежала, а завтра Семен обдумался да искать ее пошел. И то сказать: на дворе осень, вроде как нынче, а девка убежала, в чем есть, чуть не босая. Куда ей идти? Ну вот, Семен и пошел ее искать, а с ним Демины мужики и Матвей Благов с сыном. Цельных два дня ее искали, а нашли в Кривой балке, под обрывом, всю разбитую. Стало быть, с обрыва и кинулась. А только мало того, что она с обрыва кинулась, кинулась она, значится, когда уже распросталась. Только младенчика при ней уж не было.
Алемпий взглянул на Егорку почти победно. Егорка так и не шевелился.
— Ну вот они ее принесли в деревню и пошли к отцу Василью. А отец Василий им все разъяснил. Мало, бает, того, что она сблудила, родного отца до греха довела да в лесу родила, как собачонка какая, она еще, не иначе, сгубила младенчика некрещеным. Может, закопала где, может, в Хору бросила, кто знает. А после руку на себя наложила. Вот и запретил ее хоронить по-христиански, а велел закопать в лесу у тракта, что без покаяния умершую да еще по самоволию.
— И они уехали? — спросил Егорка еле слышно.
— Уехали, куда ж им было остаться? Серега Косой им название придумал: сукины сродственники, а все озорники деревенские подхватили — хоть из дому не выходи. Вот они и продали все за бесценок и уехали. Избу-то потом Голяковы забрали, вот Пашухе и досадно, что ты спрашиваешь. Дом-от Сидору даром достался…