— Я на ведьмака похож? — спросил Егорка.
— А кто тебя знает, кто ты есть? — прищурился Лука. — Пришлый незнамо откуда, незнамо зачем… Чай, пока тебя черти не принесли, и леших никаких не было…
Егорка потерянно огляделся — и увидел, как, легко распихивая толпу и широко ухмыляясь, к нему идет Лаврентий.
— Во дурь-то да глупь матушка! — насмешливо бросил он, подходя. — Ты, Петруха, чего-то про меня плел, али послышалось мне?
— А чего! Марья бает, что заморыш этот тебя вечор за руки схватил — ты и рыпнуться не мог! — Петруха победно осклабился. — Откуда силы-то в ём столько?
— Чай, завидно? — Лаврентий хохотнул. — Чай, обидно, что сторонский парень на кулачки драться не охотник, да мог бы спроть Битюга выйти, а ты охотник, да в коленках слаб?
Страх растаял в воздухе. Егорка был готов обнять Лаврентия.
— Никак, правда, есть силенки, а, цыган рыжий?
— Нет, слышь, от ветерка гнусь, зато слово знаю. Только спроть Лаврентия поможет слово-то?
Лаврентий дружески хлопнул Егорку по спине. Лошадь, вероятно, завалилась бы на бок от такого удара, но Егорка лишь чуть подался вперед. Мужики восторженно заулюлюкали.
— Не охотник, ишь! Чай, талан не пропьешь!
— Не, Егорка, ты приходь в воскресенье, потешь душеньку-то…
— Да приду я, приду… Придется прийти-то, куда мне спроть мира-то… Только неохота мне…
— Ох, уморил, неохота ему!
— Ну-ка, музыкант, дай-ка руку-то… Ишь ты, от скрипки, что ль, твоей?..
Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.
Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.
Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.
Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все…
Жаль, что стрела уж слишком часто летит мимо цели…
Маланья была вдова, Маланья была большуха[11], самое главное лицо в доме — и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.
— Ты что приперся-то? — накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. — Говорю добром — не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то — к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои…
— Не дружки они мне, — сказал Егорка, и это была чистая правда. — Я взгляну только и уйду. Хорошо?
Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.
В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.
— Не бесноватый он, Филька-то, — сказал Егорка, улыбаясь. — Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то — не простуда…
Маланья посмотрела хмуро.
— Слышишь меня, Филька? — сказал Егорка и протянул руку. — Слезай с печки-то. День уже.
Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.
— Сядь на лавку, — сказал Егорка. — Слушай.
Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.
Филька тяжело вздохнул.
— Ты знаешь, — сказал Егорка утвердительно и спокойно. — Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.
— Не… — выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.
Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…