Николка ухмыльнулся еще душевнее, обнял Егора за плечи, сказал проникновенно:
— Не бойсь, Егорка, ничего не будет. Я ежели и поднял которых, так уложил уже — чего там теперь жилы-то тянуть? А мужики эти — ты послушай меня — они сволочи распоследние. Им что зверя даром убить, что дите обидеть — все это в радость, им чужая боль — в смех, я знаю…
— Что, страж, в охотники метишь?
— А что? Коли и в охотники — все жизнь спасать. Мечу — не мечу, а пойду, коли нужда будет. Ежели болит душа у меня…
— А за людей-то этих?
— А чего с ними сделается, дядя Егор? — Митька улегся к Егору на колени, заглянул в глаза снизу вверх. — Мы ж ничего, не до смерти их пуганули, зато они сегодня деревья губить не приперлись… Эвон, на бережку сидят!
Егор печально улыбнулся, растрепал Митькины волоса — ржаную солому, русую, золотую — вздохнул.
— Никак, ты, Андрюха, вправду думаешь страхом людей от леса отвадить?
— Не знаю я, Егорка. Я слыхал, у тебя в этой деревне, в Прогонной этой, будь она неладна, мать жила… все я понимаю. Что думаешь и лесу пособить, и людей выручить, чтоб и волки сыты, и овцы целы… все понимаю, а не могу глядеть, как они тут охальничают! — Андрюха рванул шнурки плаща. — Тошнёхонько, Егорка! Они ж душу мою режут, по живому месту режут!
Егорка сидел неподвижно, гладил Митьку по голове, смотрел в огонь. Слушал, молчал. Наконец спросил:
— Слышь, Андрюха, а ты давно взял это место?
— Не то, чтоб уж давно по нашему счету, а по людскому — годов уж сорок будет… А на что тебе?
— А скажи-ка ты мне, — Егор чуть замялся. — Скажи… вот кто из лешаков в Прогонной бывал? В самой деревне, и вернулся с людским духом? А?
Андрюха поскреб бороду.
— Из лешаков аль вообще из дивьего люда?
— Нет, кровный хранитель.
— Не упомню сразу-то… А на что тебе?
— А сам не ходил?
— К чему мне? Я — природный[12] лешак. Душно в деревне-то, тесно, лес манит. К околице подходил разве, на стадо посмотреть, по зимам волков отгонял, а так, чтоб в самую деревню — нет, не бывал. Да на что тебе?
Егорка промолчал. Зато Марфа вдруг сказала мечтательно:
— А помнишь, Микитич, Государева гонца? Лет с десять назад аль поболе… Что со мной ржи глядеть ходил? Молодчик такой, глаза синие-синие, как василечки…
Андрюха хмыкнул.
— Да не десять, а уж одиннадцать-двенадцать тому… Помню я, помню. Не понравился он мне о ту пору. Точно что глазки синие, лицо умильное такое, да и глядел на тебя, как на землянику… разлакомился… Не люблю таких-то — силы живой много, а надежности настоящей нет. Так и ищет, где позабавиться… Коли бы не Государево письмо, показал бы я ему, где порог, где дверь.
Марфа усмехнулась лукаво и, пожалуй, польщенно. Егорка спросил:
— А что, Марфуша, ты так и домой пошла, а его во ржах оставила?
— Нет. Он в деревню пошел. Сказал, в чащобе людей не видал, взглянуть интересно, какие, мол…
Егорка вздохнул.
— Поглядел… Ишь ты, Андрюха, как учуял-то… А синеглазый-то, значит, погостил да уехал, а перед тем забаву себе в деревне нашел… Ну да ладно, ребята. Так это все. Пустяки. Хорошо с вами, тепло, отогрелся я душой, да только пора мне. Вы уж сделайте милость, придержите себя. Я постараюсь побыстрее обернуться. Ты, Николка, не пережимай очень — еще глубоких зацепишь, не уложить будет…
— Да не бойсь! — рассмеялся Николка. — Я уж с бережением. Тебе же помогаю — глядишь, и купчина твой обгадится. А любая передышка лесу в радость…
Егорка хотел сказать, что из-за лесных чудес сельчане могут стать к нему недоверчивы и к купчине будет не подобраться, но посмотрел в чудесные лица лешаков — и не сказал. Лес — их дитя, они его грудью, кровью защищать будут, что тут скажешь… они в своем праве. Кожей к этому месту приросли. Сам Государь и то им не указ — как можно указать разлюбить-то?
— Ладно, ребята, ладно, — сказал Егорка тихо. — Только осторожно.
Неохотно поднялся, улыбнулся на прощанье, не спеша побрел по мху, как по персидским коврам, по прекрасному лесу — по этому вечно живому Государеву дворцу под высоченным небесным сводом, в котором любящая душа может только благодарить, восхищаться и вновь благодарить…
К деревне.
Лешаки проводили его взглядами.
— Дядь Андрюш, а чего он не сказал, на что ему синеглазый-то этот? — спросил Митька.
Андрюха только вздохнул.
Федор стоял, постукивая прутом по сапогу. Его губы кривились сами собой. Брезгливо, презрительно.
— Как хотите, — говорил управляющий. — Как хотите, Федор Карпыч, а в этом что-то есть.