Мертвяк вздохнул.
— Волоска с головы не уроню. Ветерку венуть не дам. Не таковская…
— Вижу. Но Охота…
— Знаю, знаю, молчи, — мрачно перебил мертвяк. — Никак у меня, окаянного, помощи просишь?
— И то. А можешь помочь?
— Не знаю, — сказал мертвяк хмуро. — Барыня моя, Гликерия Тимофеевна, говаривала: «Ты, Демьянка, мертвой крови пить не моги. Снулая тварь встанет, младенцев в колыбелях душить начнет, чтоб утробу свою насытить — и ты в том виноват будешь. Дар растеряешь».
— Чего-й-то мертвой-то крови? — удивленно спросил Николка, выходя из пелены снега. — Они, оба-два — и купчина, и пес его — живые покамест. Не все равно тебе, кому глотку рвать?
Мертвяк остановился.
— Слушай, лешак, — показав клыки, прошипел он неожиданным змеиным шипом, вовсе не похожим на его обычный голос, медовый, бархатный, душевный и нежный, — вольно тебе убивцем считать меня — только я супротив навьего устава ни пяди! Как в чужую избу без зову войду? И жизнь, не мне назначенную, не мне и красть — не вор я!
— У тебя, Демьян, власть есть над смертью, — попытался вставить слово Егорка. — Ты ж Охоту отвести можешь…
Мертвяк обернулся, сверкнув глазами, не зелеными, как почасту бывает у дивьего люда, а красными, как тлеющие угли в потемках.
— Охота ваша и меня с живыми вместе в землю уложит, — сказал он в тоске. — Да только что я могу? Я барыне моей, Гликерии Тимофеевне, обещался, крестной моей в Темноте — у меня, чай, тоже душа!
— Об душе я и толкую, — сказал Егорка и вынул из футляра скрипку.
Снежный мрак летел вокруг, и тракт был пустынен до самой дальней дали, и огоньки в избах погасли, только еле светились вдалеке окна кабака да фонарь над коновязью — и в эту летучую темень вплелась мелодия, для которой годилась лишь скрипка лешака, и впрямь сделанная из лесной солнечной крови. И если прежде бывало от Егоркиных песен грустно или тревожно, то эта, новая, просто ножом резала сердце.
Снег полетел бурый, рыжий — на мертвые остовы сосен и елей, иссохшие, как старые кости, с торчащими остьями голых веток. Между пустыми берегами, на которых гниют штабели бревен в ржавых осклизлых лужах, течет Хора, от черно-красной воды поднимается пар. Стальные железины чугунки[22] на просмоленных шпалах уходят вдаль по пустыне — лишь кое-где лядащие[23] неживые деревца, обросшие смертным лишайником торчат из незамерзших болот… Воет ветер, несет грязный снег пополам с черным удушливым дымом — машина по чугунке летит, громадный тяжеленный зверь с ослепляющим фонарем во лбу — а по сторонам брошенные деревни, остовы домов смотрят слепыми дырами окон, кровли провалились. Снег на них лежит разноцветный, то рыжий, то серый, то почти черный — стылый яд, а не снег…
Чтобы отдышаться и прийти в память, и Николке, и мертвяку понадобилось изрядное время. Егорка спрятал скрипку и прижал футляр к себе, стоял, задрав голову, чтоб снег летел на его лицо — то ли талая вода по щекам текла, то ли слезы — а Николка явственно слезу смахнул.
— Это что ж за страх такой? — шепотом спросил мертвяк, погасив глаза.
— Это земля наша, — сказал Егорка тихо. — Ежели сейчас уйдут хранители, и ежели Охота не отобьет у людей желания гадить, то лет через сто вот этак и будет. Смерть будет. А из нашего народа, кроме охотников, никого не останется.
— Ты видишь? — спросил Николка.
— Не я — Государь видит, — отвечал Егорка еле слышно. — Что-то вот осетило меня… дышать тяжело.
— Лешак, — сказал мертвяк, тронув Егора за рукав ледышками пальцев, — ты вот что… Я с вами, хоть это, значит, и не по нашим уставам.
— Хорошо, — кивнул Егорка с усталой улыбкой. — Знать, не зря на всю Прогонную-то страшенных снов нагнали — может, толк какой-никакой выйдет… Ты помни, Демьян — уж не только мы, а весь лесной люд на тебя надеется.
Мертвяк улыбнулся в ответ, ухитрившись не сверкнуть клыками.
— Ну что! И я, окаянный, могу чему-то служить, как видно.
Глава 11
Всегда Демьяна бабы любили — и при жизни, и в посмертии.
Он порой терялся, что думать об этом — то ли свезло, то ли нет. Это глядя по тому, как бытие в Нави понимать; сулили жизнь вечную — а вышел навий сон, морок, где время идет не по-людски, да и жизнь вовсе не людская. И хороша она или плоха — это Демьян тоже не всегда однозначно понимал.
Порой хороша. Когда осенью случилось провожать в сумерки Аришу Кирину от Бродов до Прогонной, все лесом — тогда весь мир был хорош. И в Аришиной душе Демьян в тот вечер читал, словно в книжке гражданской печати[24] — гладко и легко, а все слова честные и простые, да еще и с картинками. В морозную ночь, когда Демьян после лешачьих песен решился на отчаянное дело, ярко все это припомнилось.
24