В западных странах люди, принадлежащие к различным социальным стратам, в течение долгого времени потребляли алкоголь, равно как и наркотики. Но их тогда не считали подверженными пагубной страсти. Вплоть до девятнадцатого века регулярное употребление алкоголя, например, рассматривалось как «социальная проблема» лишь в той степени, в какой оно вело к нарушению общественного порядка. Идея о том, что кто-то может быть приверженцем пагубного пристрастия, датируется серединой девятнадцатого века или около того; это понятие довольно долго не входило в общее употребление, и ему в течение какого-то времени предшествовало более широкое распространение понятия алкоголизма. Изобретение понятия пагубного пристрастия, с точки зрения Фуко, представляет собою механизм контроля, новую сеть типа «знание/сила». Тем не менее оно означает также один из шагов по дороге, ведущей к возникновению рефлексивного проекта самости, который является и эмансипирующим, и ограничивающим. Приверженец пагубного пристрастия — это, помимо всего прочего, некто «склонный к излишествам», понятие, относящееся не только к общественному порядку, но и к отказу, нежеланию спокойно принимать свою участь.
Пагубное пристрастие сигнализирует об определенном способе контроля над отдельными частями повседневной жизни, а также самости. Особую важность пагубного пристрастия можно понять следующим образом. Пагубное пристрастие следует понимать с точки зрения общества, в котором традиция была уничтожена более основательно, чем когда бы то ни было прежде, и в котором соответственно предполагается более важное значение проекта самости. Там, где большие области личной жизни более не устанавливаются существовавшими прежде привычками и паттернами, индивид постоянно принуждается к договорам об опционах стиля жизни. Более того — и это является решающим — такие выборы не являются «внешними» или маргинальными аспектами аттитюдов индивида, но определяют, кто индивид «есть». Другими словами, выборы жизненною стиля являются конститутивными для рефлексивного изложения самости[112].
Тот факт, что алкоголизм идентифицировался как физическая патология, в течение какого-то времени отвлекал внимание от связей между пагубным пристрастием, выбором жизненного стиля и самоидентичностью. Обещание освобождения, которое он содержит, было блокировано до той степени, в какой он воспринимается как любая другая болезнь. Тем не менее в ранних программах Анонимных Алкоголиков уже признавалось, что излечение от пагубного пристрастия означает предпринятое глубоких изменений в стиле жизни и пересмотр самоидентичности. Как и в случае психотерапии и консультирования, те, кто посещают собрания, находят там атмосферу, в которой временно приостанавливаются критика и осуждение. Членов AAA поощряют к тому, чтобы раскрывать свои самые конфиденциальные заботы и тревоги открыто, без страха и без опасения оскорбительного отклика. Лейтмотив этих групп состоит в том, чтобы переписать заново изложение самости.
Посттрадиционный порядок требует фактически беспрестанно перерабатывать изложение самости и привносимой им практики жизненных стилей, если индивиду нужно сочетать автономию личности с чувством онтологической безопасности. Однако процессы самоактуализации очень часто бывают парциальными и ограниченными. Поэтому неудивительно, что пагубные пристрастия имеют столь широкое потенциальное распространение. Когда институциональная рефлексивность реально проникает во все части повседневной жизни, пагубным пристрастием может стать почти любой паттерн или привычка. Идея пагубного пристрастия имеет мало смысла в традиционной культуре, где нормально сегодня делать то, что делал вчера. Когда имела место непрерывность традиции и конкретный социальный паттерн следовал тому, что было давно установлено, равно как и санкционировано в качестве правильного и пристойного, он едва ли мог описываться как пагубное пристрастие; и он не делал заявления об особых характеристиках самости. Индивиды не могли искать и выбирать, но в то же самое время не имели обязательств раскрывать себя в своих действиях и привычках.
В таком случае пагубные пристрастия являются негативным указанием на ту степень, до которой рефлексивный проект самости в позднем модерне движется к центральному положению[113].