Рабство не вернулось на земли, колонизированные на пике эпохи империализма. Жестокие формы принудительного труда, конечно, оставались правилом, но ни одна из европейских заморских империй не признавала работорговлю и не закрепляла статус раба в колониальном законодательстве. Если в ранний период Нового времени европейцы резко отделяли свои правовые системы на родине от правовых систем в своих зарубежных владениях, то высокий империализм привел к созданию единой юрисдикции, по крайней мере, в этом особом отношении. Ни в Британской, ни в Голландской, ни во Французской империях нигде нельзя было продавать, покупать или дарить других людей, а также подвергать их серьезным физическим истязаниям без санкции уголовного кодекса.
Борьба с рабством и работорговлей развивалась как трансатлантическая цепная реакция, в которой каждое локальное событие приобретало дополнительный смысл в более широком контексте. Британские аболиционисты с самого начала рассматривали себя как активистов, работающих на глобальное дело. После достижения победы на своих территориях они направляли делегации в различные рабовладельческие государства и организовывали международные конгрессы. Противники и сторонники аболиционизма внимательно следили за происходящим в мире и пытались оценить меняющуюся расстановку сил. Цепная реакция не обходилась без перерывов: процесс эмансипации прерывался длительными периодами застоя, а то и возрождения рабства.
Таким образом, историческое место гаитянской революции оказалось весьма двусмысленным. С одной стороны, в 1790-х годах в результате революции во французской колонии Сен-Доминг, ставшей в 1804 году независимым государством Гаити, был свергнут рабовладельческий строй. Везде, где рабы в атлантическом регионе узнавали об этом событии, оно служило сигналом к освобождению. С другой стороны, исход событий в бывшей сахарной колонии укрепил рабство в других странах. Французские плантаторы устремились оттуда на британскую Ямайку и испанский остров Куба, способствуя в каждом случае укреплению рабовладельческой экономики. Именно этот приток капитала и энергии мигрантов превратил Кубу из забытого уголка колониального мира в страну с ориентированным на экспорт агропромышленным комплексом. Любой человек там или на юге США, желающий найти аргументы в пользу отказа от каких-либо уступок беспокойным рабам, мог найти их в том, что ослабление хватки в годы Французской революции открыло путь для воинственных протестов среди рабского населения.
В 1830-1840-х годах повторилась модель ужесточения рабовладельческого строя в ответ на успехи эмансипации. После короткого переходного периода сокращающегося квазирабства в 1838 г. в британских колониях Карибского бассейна и Южной Африке эмансипация приобрела юридическую силу, принеся свободу 800 тыс. мужчин, женщин и детей. Это была государственная эмансипация, а не результат революционной войны по типу гаитянской, но экономические и социальные последствия в британской Вест-Индии были аналогичными. С ликвидацией крупных плантационных хозяйств на таких островах, как Ямайка, Барбадос, Тринидад и Антигуа, сельское хозяйство вернулось к мелкому натуральному хозяйству и в значительной степени перестало приносить имперское богатство за счет экспорта. Денежная компенсация поступала из государственного бюджета в руки плантаторов, которые зачастую жили в Англии как заочные владельцы и не инвестировали эти деньги в Карибский бассейн. (В Южной Африке аналогичная компенсация была в значительной степени влита в местную экономику, что дало положительные результаты). Для апологетов рабства, особенно на юге США, все это подтверждало, что якобы моральный прогресс эмансипации с лихвой перекрывался экономическим регрессом, который был вреден для всех заинтересованных сторон. Опыт британских Карибских островов укрепил решимость владельцев плантаций не допустить подобного в других странах.
Антирабовладение: Британский ответ на Французскую революцию
В "век Разума" мало кто из европейцев не возражал против работорговли, которая приобретала все большее значение в атлантическом регионе XVIII века. Отдельные критики, такие как Монтескье, аббат Рейналь или Кондорсе, не могли скрыть того факта, что рабство редко вступало в противоречие с моральными чувствами или даже с теориями естественного права эпохи Просвещения. Поскольку речь шла почти исключительно о порабощении чернокожих африканцев, на первый план выходило традиционное для европейцев отвращение ко всему черному. Хотя мыслители эпохи Просвещения все еще дорожили единством человеческой расы и не стремились, как многие теоретики XIX века, разделить человечество на отдельные виды по расовому признаку, тем не менее в Европе раннего Нового времени было распространено мнение, что люди с черной кожей - это чужаки, более чуждые, чем арабы или евреи.