Как и френология, это разнообразие было популярной темой на протяжении всего XIX века, регулярно демонстрируемой в наглядных пособиях на всемирных ярмарках и специальных выставках. Некоторые из категорий, разработанных до 1800 г., упорно сохранялись: "желтая раса", "негр" или "европеоид" (последнее, восходящее к геттингенскому ученому Иоганну Фридриху Блюменбаху, и по сей день используется в США как эвфемизм для обозначения "белого"). Классификационные системы приводили к бесконечной путанице, тем более что английское слово "раса" использовалось и для обозначения наций, например, "испанская раса" и т.д. К концу 1880-х годов число рас, выделяемых только в литературе США, колебалось от 2 до 63. Нет прямой линии, ведущей от Блюменбаха или Канта к истребительному расизму прошлого века. В худшем случае таксономии позднего Просвещения и ранние попытки ранжирования расовых типов или подвидов человечества могли служить оправданием репрессивного, эксплуататорского расизма, но не расизма с убийственными намерениями. Они также не могли легитимизировать требование сегрегационных цветных полос, характерных для расизма после 1900 г., но гораздо менее значимых в колониальной практике до 1850-х годов или позже. Расизм конца XIX века не был непрерывным продолжением развития XVIII века.
Расовые теории XIX века были постреволюционными. Они предполагали ослабление уз христианства, но, прежде всего, мир, в котором иерархия уже не рассматривалась как часть божественного или естественного порядка. В крупнейшей колониальной державе (Великобритании) они проявились в меньшей степени, чем во Франции или США. Британская политическая мысль никогда не отличалась ярко выраженным эгалитаризмом, поэтому противоречие между теоретическим обещанием равенства и неравноправной реальностью на местах никогда не ощущалось так сильно, как в странах, где были приняты Декларация независимости и Декларация прав человека и гражданина. Примерно после 1815 года стали возможны расовые теории нового типа. Первой предпосылкой для этого стало прощание с идеей о том, что влияние окружающей среды может надолго сформировать человеческую природу, даже в ее фенотипических вариациях. Идея "улучшения" исчезла из расового мышления, чтобы вернуться только в последней трети века в виде евгенических биотехнологий. Концепции расы, таким образом, стали вступать в противоречие с идеей цивилизаторской миссии. Второй предпосылкой стало утверждение, гораздо более масштабное, чем у натуралистов позднего Просвещения, что раса является центральной категорией в философии истории, универсальным ключом к пониманию прошлого и настоящего, напрямую конкурирующим с такими понятиями, как "класс", "государство", "религия" или "национальный дух".
Яркой особенностью такого расового мышления - как одним из первых признал Алексис де Токвиль - была его сильная склонность к детерминизму и, следовательно, к маргинализации политики и любого активного формирования истории. Только после 1815 г., и особенно после революций 1848 г., вызвавших сильное недовольство консерваторов, на первый план вышли расовые универсальные теории или, говоря более критично, закрытые системы заблуждений. Ведущую роль в этом сыграли два автора. В 1850 году шотландский врач Роберт Нокс опубликовал сборник лекций "Расы людей", призванный обратить внимание читателей на расовую подоплеку политических конфликтов в Европе того времени. Его влияние, безусловно, значительное, было превзойдено влиянием "Эссе о неравноправии человеческих рас" (1853-55 гг.), автор которого, французский граф Артур де Гобино, был одержим опасностью расового смешения. Эти два человека были лишь ранними и яркими представителями евро-американского расового дискурса, который быстро набирал обороты после середины века. Ученые-естествоиспытатели не оставляли эту тему, хотя один из их крупнейших деятелей, Александр фон Гумбольдт, оставался бескомпромиссным противником любого расового мышления. Позднее революционный переворот в биологии и антропологии, произведенный Чарльзом Дарвином и его последователями, вновь изменил параметры дискуссии.
Среди международных поборников расистской мысли после эпохи революции немецкие ученые и писатели занимали довольно незначительное место. В новой ситуации, когда основной динамикой были уже не революции и контрреволюции, а национальное самоутверждение в Европе, изменившейся в результате потрясений 1789-1815 годов, некоторые из них вслед за философом Иоганном Готлибом Фихте ("Речи к немецкой нации", 1807-8 гг.) стали искать этническое единство немецкой нации, которое пока не может быть сформировано политическими действиями. Вдохновленные новым историческим интересом к происхождению (например, римского государства в зарождающейся области древней истории), они предавались фантазиям о "тевтонских" корнях неуловимой немецкой нации. На самом деле германский язык был загадочной культурно-биологической гибридной категорией, впоследствии получившей множество различных интерпретаций. В руках романтических националистов она служила для доказательства превосходства собственной нации над восточными (славянскими), западными и южными соседями, а в конечном итоге и над культурными образцами Древней Греции и Рима. Даже в Англии, никогда не бывшей благодатной почвой для крайних расистских идей, писатели стремились вывести современность не из средневековых нормандских принципов общины и закона, а из зародышей языческих англосаксов. В эпоху медленно распространяющейся индустриализации не только "германские" европейские страны стали изучать и образно воссоздавать дохристианские истоки своей государственности. Появились новые национальные эпосы, такие как финская "Калевала" (окончательный вариант 1849 г.), которую врач и собиратель песен Элиас Лённрот собрал в виде стихотворной мозаики из первоисточников.