Конечно, согласно представлениям того времени, каждое суверенное государство имело право решать, кому жить в его границах. Если в Китае тысячи людей вышли на улицы в знак протеста против жесткой иммиграционной политики США, то одной из причин этого было то, что у Китая не было возможности ответить взаимностью. В 1860 году страна была вынуждена разрешить свободный въезд негражданам. Поэтому у него были все основания для ограничительного отношения к иностранцам, но не для расистского протекционизма. В стране не было ни одного этнического меньшинства, которое ранее было порабощено. Немногочисленные евреи на протяжении веков были хорошо интегрированными подданными императора, и никакой китайской юдофобии, подпитывающей антисемитизм, не существовало. И все же и там нетрудно обнаружить «расовый дискурс». Китай, таким образом, служит примером того, что расизм в XIX веке не ограничивался Западом. Расовые предрассудки, которые в мире, отмеченном постколониальным чувством вины, рассматриваются как особый недостаток белых западных людей, безусловно, можно обнаружить и в незападных цивилизациях. Традиционная слабость расовых предрассудков в Китае делает опыт XIX века там еще более интересным.
Имперский Китай знал всевозможные стереотипы "варваров" и фиксировал физические особенности самых разных народов на своих границах. Однако все без исключения варвары считались культурно неполноценными существами не по своей вине, а значит, кандидатами на благожелательную цивилизацию. В традиционном китайском мышлении путь от культурного к биологическому статусу чужака был закрыт. Ситуация изменилась в конце XIX в. в результате новых контактов с Западом. Большая физическая и культурная чужеродность европейцев и североамериканцев (по сравнению с соседними азиатскими народами, с которыми китайцы имели дело на протяжении тысячелетий), а также их необычайно агрессивное поведение стали причиной того, что на старые образы варваров стали нанизываться элементы древней религиозной демонологии. Например, говорили об иноземных дьяволах (yang guizi) и рыжеволосых варварах (hongmaofan). Этот негативный стереотип косвенно распространялся и на африканцев, хотя мало кому из китайцев доводилось встречаться с приезжими из Африки. Некоторых утешала мысль о том, что другие жертвы европейского империализма стоят в глазах колониальных хозяев еще ниже.
Одним из условий развития китайского расизма стало растущее знакомство Китая с западными расовыми теориями в конце XIX в., другим - катастрофическое военное поражение от Японии в 1895 г., ставшее последним гвоздем в крышку гроба китаецентричного мировоззрения. В поисках альтернативной концепции места Китая в международном порядке ряд ведущих интеллектуалов увлекся видением борьбы между расами (цзун) и стал охотно составлять своеобразные таблицы ранжирования, существовавшие в Европе на протяжении сотен лет. Африканцы неизбежно оказывались на последнем месте, воспроизводя худшие предрассудки "белых" по отношению к ним. Желтая раса" - этот термин был в ходу вплоть до временного китайско-японского сближения в 1915 г. - ни в коем случае не уступала белым на постоянной основе, скорее, они были заточены под борьбу за мировое господство. Подобные представления, встречающиеся в Европе в правой части политического спектра, были характерны и для реформаторских течений в Китае начала века. Предполагалось, что политическая либерализация и социальная модернизация призваны подготовить Китай к грядущей битве между расами, для чего необходимо свергнуть династию Цин. Тот факт, что императорский дом был сформирован представителями неханьской этнической группы, не занимал заметного места в прежней критике цинского политического строя, но новые расовые теории представили маньчжуров как неполноценную чужеродную расу, против которой оправданы любые средства. Во время революции 1911 года угрозы со стороны литературных памфлетистов переросли в массовые убийства не только побежденных маньчжурских войск, но и членов их семей - правда, не повсеместно и не в качестве стратегической цели революционеров.
Еще одной расовой темой стало превращение родовой фигуры Желтого императора из мифического культового героя в биологического предшественника "китайской расы", хотя это так и не приобрело такого значения, как в Японии, где параллельные генеалогические ходы создали одну из основ культа императора, начиная с периода Мэйдзи. Китайский пример показывает, что европейское расовое мышление не могло быть легко внедрено в общества, не выработавшие нечто подобное у себя, и что оно не было спонтанно найдено там. Отдельные группы за пределами Европы, в основном небольшие круги интеллектуалов, должны были сначала ознакомиться с такими теориями, а затем переработать их в своих целях. Дискурсы расы становились международно мобильными только тогда, когда они формулировались в универсалистском идиоме (естественной) науки, приобретая ореол надежной объективности. Такая мобильность предполагала, в свою очередь, особый климат мнений, существовавший на рубеже веков, когда даже чернокожие американцы, ратующие за гражданские права, и зарождающиеся панафриканисты автоматически мыслили категориями расовых различий и ссылались на единство "негритянской расы" в поддержку своих политических проектов.