Тот, кто в 1870-е годы считал Европу не более чем географическим понятием, отражал общее чувство недовольства эпохой, когда исчезли старые революционные, либеральные и даже консервативные солидарности и европейцы вновь начали воевать друг с другом. Он или она не только ставили политический диагноз, но и выражали особое понимание пространства: своего рода великодержавный дарвинизм. Великие державы находились в состоянии соперничества друг с другом и смотрели на более мелкие европейские государства как на потенциальных нарушителей спокойствия. Такие страны, как Испания, Бельгия или Швеция, мало волновали британцев, французов или немцев и не воспринимались ими всерьез. Ирландия, Норвегия, Польша или Чехия даже не существовали как самостоятельные государства. Идея европейского плюралистического порядка, состоящего из государств всех форм и размеров, которая лежала в основе мирных проектов эпохи Просвещения или планов объединения Европы, начиная с 1950-х годов, была бы немыслима в конце XIX века.
Более того, в так называемую эпоху национальных государств самыми крупными и важными игроками фактически были империи. Это задавало "еврофугальные" тенденции, причем не только во внешних связях Британии и связанном с ней взгляде на пространство. Франция, например, имела более тесные связи с алжирским побережьем, чем с Испанией, и воспринимала Средиземное море как менее запретный барьер, чем Пиренеи. Испания и Португалия цеплялись за остатки своих заморских империй, а Нидерланды на протяжении всего столетия сохраняли на территории нынешней Индонезии колонию, которая во многих отношениях была самым важным европейским владением после Британской Индии. Люди того времени всегда рассматривали Европу национальных государств в более широких имперских рамках.
В современных представлениях Европа не имела не только внутренней однородности, но даже четких внешних границ. Восточная граница на Урале была (и остается) произвольной академической конструкцией, не имеющей ни политического, ни культурного значения. В XIX веке она лежала в центре царской империи. Это повлияло на обсуждение вопроса о том, является ли Россия частью Европы или нет, который до сих пор остается актуальным, в том числе и для понимания Западной Европой самой себя. Официальная идеология России стремилась свести к минимуму противопоставление Европы и Азии. То, как Россия воспринимала "Азию", всегда частично зависело от ее позиции по отношению к Западной Европе. Неопетровский толчок на запад во время наполеоновских войн сменился при царе Николае I ментальным уходом в исконно славянские земли после 1825 года. Со времен Петра I и до Венского конгресса Западная Европа считала царскую империю все более "цивилизованной". Но после подавления в 1825 г. умеренно-конституционного движения декабристов, а через пять лет после поражения ноябрьского восстания в Польше и начала "Великой эмиграции" преследуемых народных героев Россия стала большой удавкой для западноевропейского либерализма. Деспотическое правление Николая I стало неудачей, от которой репутация России на Западе долго не могла оправиться, если вообще оправилась. Общественное мнение склонялось к тому, чтобы рассматривать ее как цивилизацию sui generis, находящуюся на задворках Европы, и многие россияне усвоили это мнение.
Проигранная Крымская война и противодействие великодержавным претензиям на Берлинском конгрессе 1878 г. заставили царскую империю обратить свой взор далеко на восток. Сибирь приобрела новый блеск в официальной пропаганде и национальном воображении, были предприняты масштабные научные усилия по ее "освоению". Казалось, что перед этой передислокацией национальных сил стоят грандиозные задачи. Убежденность в том, что Россия распространяется в Азии как представитель западной цивилизации - идея, зародившаяся еще в первой половине века, - теперь была повернута течениями внутри страны в антизападном направлении. Теоретики панславизма или евразийства стремились создать новую национальную или имперскую идентичность и обратить географическое положение России как моста между Европой и Азией в духовное преимущество. Панслависты, в отличие от более мягких, романтически-интровертных славянофилов предыдущего поколения, не уклонялись от более агрессивной внешней политики и связанных с ней рисков напряженности в отношениях с западноевропейскими державами. Это была одна тенденция. Но в 1860-е годы, после Крымской войны, усилились и "западники", которые добились определенных успехов в своем стремлении превратить Россию в "нормальную" и, по меркам того времени, успешную европейскую страну. Реформы Александра II, казалось бы, должны были восстановить эту связь с «цивилизованным миром». Но двусмысленность между "поиском Европы" и "бегством из Европы" так и не была устранена.