Дай каждому, о зал мой, не века,
но дай мгновенья тишины
и шквала,
дай —
ощутить в себе ученика,
очнуться мастером
после провала.
А мне
дай роль, которой не сыграл,
роль зрителя
на сцене в новой драме —
оголоси тысячеусто, зал,
меня
моими старыми словами —
Свобода,
братство,
совесть,
революция.
Мы — не рабы, рабы — не мы,
Ибо рабы — немы.
СТАДО НА ВОДОПОЙ
ИЛИ С ВОДОПОЯ
Кому надоели проблемы
не суйтесь в поэмы!— я говорил.
Врывается время в протяжный век,
взорванного мгновенья раскаты
станут рефреном, ритмом рассказа,—
я говорил.
Великие мира сего,
великие местности сей!
В пустынях лежат под ногами давидов
ослиные челюсти,
не раздавите.
Любовь не преступна,
и если возможно не-не-навидеть,
не-не-на-видьте!
Площади не хватало —
я вышел в поле,
чтоб отразить прозренье
в масштабе правды,
наполнить вопль вечным воздухом
праны,
светом восхода
или вечерней болью.
II
Не рассказать ни сжато и ни полно,
я помню — жарко,
солнце было к полудню,
в прозрачном шелке трепетали
горы,
тошнило от привычных аллегорий.
И вдруг в лохматой лапе лопуха,
пронзив меня, сверкнул комок росы,
как вскрик —
степь окликала пастуха
в такырах заблудившегося:
«Сын…»
Я это понял — сохранить до полдня
ту каплю, что добрей разлива Нила!..
Степь, может, пулю ту перехватила,
расплавила в себе,
остановила.
Я это понял у стены последней
морозной памятью,
всей дрожью жил,
всей правдой лет и зим,
в которых жил,
как я любил тебя
в свой полдень летний.
…Я не забуду, степь,
лежал в тот полдень
лицом в ладонь твою —
в прохладный лист,
и слышал щелк бича,
чабаний свист.
То рядом прогоняли скот на бойню.
— Давай, сынок, я твой стакан наполню.
РИСУЮ ИВУ
Неброский образ грусти нашей —
ива.
Ее судьба — пятак, упавший решкой.
Зеленая вдова, степная Ева
на яблоке Земли,
обвитом речкой.
Рисую иву —
…парусные шхуны
таранят неподвижный броненосец…
Рисую иву —
…польские драгуны
расшитые шинели наземь сбросив,
безжалостные пики наклонив,
уходят в знаменитую атаку
на черные медлительные танки.
И гнутся пики,
их броню корежа,
и гнутся пики гибкие, как ребра…
Рисую грозовое счастье ив.
…Взлетали ветви и листвой мотали,
взъерошенные метлы разметали
землистые массивы туч,
а там —
вдруг заорлел, заголубел пятак
июньского, надштормового неба,
как будто глянул свысока Адам
на сокрушительную ревность Евы,
и отвернулся молча.
Грянул гром.
Упал поток
нетерпеливый, грубый,
ударил по стволам, как топором.
Свалил одну,
давил, ломал без хруста
Ушел. Утихло.
Здесь,
раскинув руки,
лежала ива. Бывший символ грусти.
Там
вырванная радуга вставала
кровавым, еще дышащим ребром.
ВОЗРОЖДЕНИЕ
(Композиция: Женщина в проеме двери)
…В прохладном погребе
среди дубовых бочек
пил кислое вино
лицом к высокой двери,
распахнутой в июль,
неторопливо верил
в возможность Очень.
Я был из тех, кого пьянчуга Ной
возил по неожиданному морю,
меня не брали: я того не стою,
не вставлен в пары пассажиров, но
пробрался в тесный трюм и пил вино,
и рассуждал — не все ли мне равно,
дно океана иль ковчега дно?
«Вали в подвал, Нечетный, все — одно.
И жизнь дана одна, но в ней одной
есть несколько начал.
Нас мифы бросили
сюда, в пространства времени без прошлого.
Нет прошлого у дна, иди на дно
и начинай все сызнова. Потоп
скрывает гладью суетливость суши,
ковчегом может стать казенный дом,
скамейка в сквере, лист кленовый в луже
или корчага с молодым вином —
мужчинам это более присуще.
Потоп, скажу, не вреден карасям:
в зацветший, тихий пруд он превратится,
а образ глубины (увидишь сам!)
не рыба голая, а голубая птица…»
Несмело вычертясь на полотне
проема
(две-три кривые выявил фломастер),
она
явилась волею приема,
который изобрел фламандский мастер.
Потомству своему он завещал
бурдюк вина и сочный оковалок,
избыточность в желаньях и в вещах,
жестокое внимание к овалу —
отречь алмазов режущие грани,
ценить телесную округлость жемчуга.
В угластом непридуманном экране,
словно курсив суфийского корана,
возникла,
проявилась обло
женщина.
Изгиб спины ее
мне был предсказан,
и линия бедра
давно обещана,
по лестнице сходила боком женщина,
как плавный насталик
арабских сказок.
Она спускалась
(выступало тело),
плечами наливалась, грудью зрела,
лавиной плоти на меня плыла,
шатая валунов колокола.
Неравенство, да здравствует оно!
опять вино и виноград — все разно.
Я счастлив, мне теперь не все равно,
ведь равное не может быть
прекрасно.
Бьет в горловину медная струя,
в пустом кувшине зарождая гул,
из каждой клетки тела
рвется гунн,
круша рассудка хрупкие края.
И раздираешь обручи предела,
миг равенства возможен! Посему —
да здравствует работа передела —
взять верх над идолом,
молясь ему.