И потом, мне ещё не очень нравится что? Он одинаково органичен и в фильме «Остров», и в фильме «Царь», потому что в нём действительно очень много юродства и жестокости. И я не всегда понимаю, где граница между этим юродством и его искренними убеждениями. Мне кажется, что он фигура примерно того же ряда, что и Охлобыстин, который мне иногда очень симпатичен, а иногда он меня ужасает искренне. В Мамонове действительно меня очень многое настораживает. Я не понимаю, где там игра. Вот что я могу сказать. Даже когда он говорит вещи, абсолютно мне близкие и симпатичные, я всё равно чувствую, что это игра. Может быть, кто-то это будет называть «эстетикой постмодерна»… Хотя постмодерн никакого отношения к игре не имеет. Постмодерн — это просто тиражирование практики высокой культуры, авангарда, на уровень культуры массовой, вот и всё. Но я в этом, честно говоря, плохо разбираюсь, поэтому про Мамонова пусть прочтёт кто-нибудь другой. Хотя он замечателен.
«Кому из переводчиков поэзии Киплинга (именно стихов) вы бы отдали пальму первенства?»
Однозначно — Грингольцу и Слепаковой. Переводы Слепаковой, которые делались для «Избранного» в 1989 году, но напечатаны были только в её посмертном собрании, — это очень высокий класс. А у Грингольца, по-моему, вообще самая органичная и самая точная манера. Тем более интересно, что он не был профессиональным переводчиком.
«Ваше отношение к переводам Симонова?»
Симонов не переводил, Симонов писал вариации на темы — возможно потому, что он не очень знал язык, насколько мне известно. Ну, он знал его в тех пределах, чтобы выступить в Америке, но не в тех пределах, чтобы переводить Киплинга. И он вообще, мне кажется, писал вариации на темы. Конечно, «Молитва безбожника («Серые глаза — рассвет…») прекрасно переведена, но почему-то там опущен рефрен, вследствие чего очень многое теряется. «[Английскую классическую] эпиграмму» и «Жил-был дурак» он лучше всего перевёл, то есть вещи горько-иронические. Лирику Киплинга он переводить не мог. Мне кажется, её гениально переводил бы Искандер, но Искандер пишет собственные баллады, ему не до переводов.
«В вашей поэме «Версия» вы представили альтернативный вариант пути России после «развилки» 1917 года. Сегодняшняя ситуация в России — не есть ли это очередная «развилка»?»
Да, конечно. Это совершенно очевидно. Но я вам больше скажу. Несмотря на такой предрешённый, цикличный, расписанный исторический путь, который в России совершенно очевиден, каждый год её, каждый день её — развилка. У Достоевского в «Дневнике писателя» есть замечательное соображение о том, что убийца перед тем, как нанести удар ножом, одинаково готов и нанести, и не нанести его. Вот он переживает действительно сильную развилку.
Здесь нет никакого детерминизма, Господь создал человека со свободной волей. И Россия, поскольку это страна, которая живёт абсолютно вне закона, а только по законам природы, пожалуй, она может в любой момент, в каждый непредсказуемый момент сделать выбор между законами природы и законами общества и встать на любой путь — может на европейский, а может и на азиатский. Россия — страна абсолютно непредсказуемых возможностей. Мы с вами не удивимся, если завтра всех посадят, вообще всех, оставят только тех, кто будет охранять. И не удивимся, если, наоборот, завтра отменят все репрессивные законы. Всё будет логично, и всему будет подыскано потом политологами задним числом какое-то идеальное оправдание и объяснение. Как говорил Ландау: «Современная наука может объяснить даже то, чего не может представить». Совершенно верно, мы можем всё объяснить. Поэтому каждый шаг России — развилка. С каждым из нас можно сделать всё что угодно. Это у Окуджавы было очень хорошо, когда он смотрит на медленно приближающегося к нему гаишника и думает: «Что он хочет со мной сделать? Поприветствовать? Взять автограф? Распять?» Вот это очень точно. А он может, и его никто не остановит. Поэтому Россия каждый день, каждый год переживает развилку.