Следующий вопрос: «Как вы относитесь к Николаю II? Нравится ли он вам субъективно? И почему профессор Зубов выступал против его причисления к лику святых?»
Насчёт причисления — это к Зубову. И насчёт его оценки — тоже к Зубову. Я его уважаю бесконечно, но давать за него ответы не готов. Что касается Николая II. Тоже мне пришлось в книге про Маяка писать про стихотворение «Император», которое недавно, кстати, Олег Лекманов очень убедительно проанализировал. Хотя у меня есть свои возражения по поводу этого анализа, но это наши личные дела.
Что касается фигуры самого последнего царя, то лучше всех про него сказал Чехов, а нарисовал — Серов. Это прапорщик. Чехов сказал: «Вы думаете, что он злодей. А он — прапорщик». И это, может быть, самое страшное. Это был человек, которому по масштабу его следовало бы руководить каким-то небольшим воинским подразделением, может быть. И он был бы очень хорошим руководителем этого подразделения. На портрете Серова мы видим доброго посредственного человека. Во главе России может стоять кто угодно, даже злодей, но посредственность не может. Из его дневника… Понимаете, я, как рыба об лёд, бился об этот дневник, пытаясь извлечь оттуда хоть что-то человеческое. Даже любовь его к жене выглядит довольно сентиментально и трогательно по-своему, но это не та любовь, которой можно сопереживать, не та любовь, которая вызывает отклик. Может быть, они и были хорошие люди, но это не люди, которые могут решать судьбу огромной страны. И он вообще не понимал, что происходит, мне кажется.
Я вчера, кстати, имел с одним петербуржским приятелем, замечательным критиком, довольно долгую беседу на эту тему. Он как раз видит в нём некоторое демоническое начало. Видит в нём, во-первых, высокий интеллект, прекрасный литературный вкус, а во-вторых — очень большую злобу. А какой там был литературный вкус? Ну, Тэффи ему нравилась. Тэффи — хороший писатель. Кому же Тэффи не нравится? Она просто очень универсальна как раз. Нравился ему Конан Дойль, допустим, — тоже хорошо. Но когда изгоняют Горького из академии по его же идеи… Он пишет после его избрания, более чем оригинально, пишет он. Вот Горький нехорош ему.
Это человек, который вообще не очень понимает, что в стране происходит, и не очень за этим следит. И мне кажется, что всё-таки действительно от него в огромной степени зависела та катастрофа, в которую Россия впала. Тут был и рок, и фатум, и что хотите, но была и его личная вина. Ничего не могу с собой сделать. При всём ужасе перед участью этого человека я не могу не признать, что доля его вины в происходящем была. Хотя я его детям, его жене, его прислуге сострадаю бесконечно.
«На сайте «Эха» вы изображены с трубкой, что сразу навеяло образ Иосифа Виссарионовича, — знаете, Холмс тоже был с трубкой. Да многие были с трубками. — Как вы думаете, курение и спиртное может быть «энергетиком» для писателя и для творческих людей?»
Конечно может. Со спиртным я завязал уже очень давно, и часто об этом говорю. А что касается курения, то мне случается иногда выкурить сигарету-другую, но редко. Трубку я не курил никогда. Вот этот кадр с трубкой сделал Лёва Шерстенников, прекрасный фотограф, сделал его для статьи о Честертоне как раз, которая выходила в «Огоньке», просто чтобы меня несколько англизировать. Он для этой цели надел на меня своё шикарное кожаное пальто, такой чешский реглан 1972 года, рубашку белоснежную я принёс, и трубку эту. Кстати, чешский реглан мне до такой степени понравился, что я его немедленно у него и выкупил и в нём довольно часто теперь хожу. Ему потребовался небольшой ремонт, но реглан действительно прекрасный, такой штирлицовский. А трубка имеет функцию сугубо декоративную.
«Как прошли лондонские «литературы» с Кончаловским и Акуниным?»
Безумно интересно. Будет ли Гребенщиков? Не знаю. Это надо уговаривать его. Борис Борисович сейчас не очень любит давать интервью. Мне было бы о чём с ним поговорить. Тем более мне кажется, что я знаю, как не то чтобы подковырнуть его, а как пробиться сквозь его удивительную броню, сквозь его замечательные ответы, сквозь его сплошное «а вы видели, как течёт река?», сквозь его ироническое повторение очевидностей. Мне кажется, что я могу это сделать. И много раз в интервью нам это удавалось. Он произносил замечательные тогда формулы. И я бы очень хотел. Если вы сейчас, Борис Борисович, нас слушаете, найдите возможность. Давайте сделаем «Литературу про меня».
«Спасибо». Вам тоже спасибо. Вот как раз вопрос про Фалладу и про роман «Волк среди волков». Хорошо, давайте.