Тянулось время. На соседней даче
Кричал петух. Я вышел за калитку.
Там, прислонясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и чёрный.
Серебряный тяжёлый крест висел
На груди полуголой. Капли пота
По ней катились. Выше, на заборе,
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжёлой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
Воды ему. Но чуть ее пригубив —
Не холодна ли, — блюдце на скамейку
Поставил он, и тотчас обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.
Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
Досок почти касался подбородок,
Над теменем лысеющим спина
Высоко выгибалась. Так, должно быть,
Стоял когда-то Дарий, припадая
К дорожной луже, в день, когда бежал он
Пред мощною фалангой Александра.
Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала
И — этот миг забуду ли когда? —
Мне чёрную, мозолистую руку,
Ещё прохладную от влаги, протянула…
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа — ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И видит Бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину — до дна души моей.
Глубокой древности сладчайшие преданья
Тот нищий зверь мне в сердце оживил,
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось — хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни.
И серб ушёл, постукивая в бубен.
Присев ему на левое плечо,
Покачивалась мерно обезьяна,
Как на слоне индийский магараджа.
Огромное малиновое солнце,
Лишённое лучей,
В опаловом дыму висело. Изливался
Безгромный зной на чахлую пшеницу.
В тот день была объявлена война.
Д. Филатов― А давайте я поаплодирую?
(Аплодисменты.)
Д. Быков― Да! Ребята, я понял, что такое счастье. Счастье — это когда твой сын читает Ходасевича. За это мы и аплодируем. Спасибо, Андрюха! Вас хорошо там научили читать стихи — без подвываний и без всего лишнего.
Ребята, тут масса народу пишет: «Слушаем «Эхо», слушаем». Спасибо, ребята! Мы тоже с вами. И очень надеемся в эфире и в новом году так же часто ощущать сходные вибрации.
Что касается этого стихотворения. Вы знаете грех мой — я много в жизни своей ругал Ходасевича и за снобизм, и за что попало. Но, клянусь вам, мало кто его так любит, как я! В общем, такой братской, такой родственной любовью-ненавистью. Простите, может быть, это с моей стороны очень самонадеянно, но я очень чувствую этого автора, и многое мне в нём так же ненавистно, как и во мне самом.
Я помню, кстати, как Андрей Воронкевич, ректор ШЮЖ, в 1983 году читал нам это стихотворение — запрещённого Ходасевича! Никто знать не знал, какой такой Ходасевич. И мы были все совершенно поражены, потому что действительно — так иногда задумаешься, а ведь всё-таки в этом тексте все катастрофы XX века предвидены. И предвидено то, что, может быть, в некотором отношении звери получше нас. Или как сказал тогда же Макс Волошин: «Пси и человецы — единое в свирепстве и в уме».
Но чтобы вы не слишком впадали в идиллическое настроение, я хочу вас предупредить о том, что обезьяна сулит нам вместе с тем довольно серьёзные проблемы. Во всяком случае обезьяна — это не то животное, с которым можно расслабляться.
И я, естественно, не могу не вспомнить классический рассказ Льва Николаевича Толстого из его «Азбуки», — рассказ, в котором происходит овладение так называемой голой прозой: без всяких фигур, без метафор, без стропов, а просто такое изложение событий, очень динамичное. Это знаменитый рассказ «Прыжок». Попытаюсь его прочесть в тяжеловесной мхатовской манере. Весь читать, конечно, не буду, но куски.
«Один корабль обошёл вокруг света и возвращался домой. Была тихая погода, весь народ был на палубе. Посреди народа вертелась большая обезьяна и забавляла всех. Обезьяна эта корчилась, прыгала, делала смешные рожи, передразнивала людей, и видно было — она знала, что ею забавляются, и оттого ещё больше расходилась.