Вот наступило, кстати, 23 декабря, и буквально сотня (без преувеличения) людей и в письмах, и на форуме просят поздравить Юлия Кима с 80-летием. Юлий Черсанович, дорогой, я вас от души поздравляю! И мать присоединяется к этим тёплым поздравлениям, одногруппница ваша. Она помладше, но ей тоже, в общем, приятно. Конечно, вам не дашь ваших лет. Конечно, ваши песни давно уже сделались народными, и не зря вы отвечали по телефону: «Русский народ слушает». Вы действительно довольно долго работали и продолжаете работать русским народом, его голосом, его фольклором. И хотя вы принципиально в последнее время открещиваетесь от жанра «песни Галича», но и в этом жанре вы написали несколько бессмертных шедевров. И сегодня, глядя на Бадамшина и Новикова, защищавших Караулову отважно, я хочу процитировать и вспомнить ещё раз «Адвокатский вальс»: «И всё будет вечно хреново, и всё же ты вечно звучи!» Это, как оказалось, слова бессмертные, хотя вам бы вряд ли такого бессмертия хотелось.
Просят меня, кстати, и прокомментировать кимовский перевод песни «Она» из «Собора Парижской Богоматери». Проблема в том, что этот перевод не кимовский. Это единственный номер во всём мюзикле, который перевёл не он. А в остальном я считаю, что это перевод совершенный и что он, наступая на горло собственной песне, сумел сохранить выдающуюся точность.
Вопрос Ивана: «В какую категорию, по вашей квалификации неоконченных произведений, попадают романы Кафки, в особенности «Процесс»?»
Ну, «Процесс» из наиболее законченных всё-таки произведений Кафки. Его незаконченность в середине, там есть провисающие куски. Подозреваю, что незаконченность «Замка» происходит в том, что «Замок» нельзя было закончить. Это роман, который не может быть закончен, поскольку его темой является дурная бесконечность. Во всяком случае, в таком виде он выглядит совершеннее.
Что касается «Процесса». Мне кажется, Кафка именно в процессе своего стремительного роста несколько перерос ту технику (по-моему, слишком лобовую), в которой написан этот его роман. Он же, понимаете, вообще к жанру романа относился сложно, охладел к нему. Первый его роман «Америка» — ну, это явно совершенно, что он перерос попытки такого диккенсовского нарратива. А «Процесс»? Ну, тоже мне кажется, что ему эта книга показалась в некоторых отношениях слишком лобовой, он дорос к тому времени до более глубоких вещей. То есть это тот случай, когда автору перестаёт быть интересно. Но читателю не перестаёт. Для меня «Процесс» всё равно одна из самых важных книг XX века, хотя «Замок, конечно, гораздо интереснее, совершеннее, экспериментальнее. «Процесс» — в сущности эскиз к «Замку».
«Какие книги вы переоткрыли для себя после сорока?»
Очень трудно сказать. Я вообще мало что переоткрываю. Ну, сильно испортилось моё отношение к Достоевскому после того, как мы в него попали. Я понял, что бесовщину Русской революции он понимал прекрасно, а святость этой революции не увидел вовсе. Изменилось сильно моё отношение к Розанову — тоже в худшую сторону, к сожалению.
А переоткрыл я для себя, наверное, некоторую часть советской классики, а именно литературу семидесятых годов. Мне стал больше нравиться «Град обреченный», который я никогда не считал лучшей вещью Стругацких, а они считали. И я стал понимать, что они были правы, наверное. Трифонова я стал читать иначе — ну, наверное, потому, что Трифонова до сорока бессмысленно и читать. В некоторых авторах я разочаровался, среди моих современников — старших современников, младшими я и не был особо очарован. А вот среди старших… Ну, не буду их называть, чтобы лишний раз не обижать. Но то, что в них меня настораживало, оказалось серьёзнее, чем я думал.
Я рад тоже, Алёхина дорога, что вам нравится «Бледный пламень». «Я не понимаю для себя эпиграфа из «Бледного пламени»: «Это напоминает мне, — цитата, — как забавно он описывал мистеру Лангтону несчастное состояние одного молодого джентльмена из хорошей семьи: «Сэр, когда я в последний раз слышал о нём, он носился по городу, упражняясь в стрельбе по котам. А затем мысли его вполне натуральным образом отвлеклись, и вспомнив о любимом коте, он сказал: «Впрочем, Ходжа не пристрелят, нет-нет, Ходжа никогда не пристрелят». Какая связь?»
Ну, здесь, по-моему, связь довольно простая. Дело в том, что Шейд — это из тех персонажей, которых не должны пристрелить («Ходжа никогда не пристрелят»): тихий профессор, никакого отношения не имеющий к политике, никогда не бывший по-настоящему летописцем Зембла и описывавший свою жизнь в поэме. И вдруг он оказался застрелен. Дело в том, что какую бы тихую жизнь ты ни вёл, до тебя добирается вот этот вот ад.