- И тогда вы потеряете Максима?
- Нет, - он покачал головой, - Макс поедет со мной. Мы с ним это уже обсуждали. Не исключено, что в Европе у него будет больше возможностей продвинуть свои работы на рынок.
- Но чего-то вы всё-таки боитесь. Может, проигрыша?
Витя пожал плечами.
- Боюсь, отчасти. Но… Это что-то большее. Знаете, у меня такое чувство, как бывает перед надвигающейся грозой. Вот так разберёшь всё по полочкам – ну что тебе может сделать гроза? Я уверен и в команде, и в себе, и в победе, и в Максиме. Но я… Просто не могу. Я чувствую, должно произойти что-то страшное. Что-то, что сломает нашу жизнь.
Я помолчал.
- Вы сами говорите, нет никаких рациональных оснований для такого страха.
Виктор развёл руками.
- Я же не Нострадамус. Наверняка есть что-то, чего я не предвижу. Так… - он запнулся, - так бывает всегда. Понимаете? Как только мне начинает казаться, что у нас всё хорошо, происходит что-то страшное. Это страшное заканчивается больницей для меня и непрекращающимся кошмаром для него. И мы расстаёмся. Хотя нет никаких причин. Хотя глупо расставаться, когда мы можем пережить всё это вместе. Я не хочу вернуться в тот кошмар, где меня вечно мучило чувство вины. Ещё больше я не хочу, чтобы он снова вернулся в свой собственный кошмар. Я боюсь за него. Если что-то случиться со мной, что он будет делать. Боже… - Виктор закрыл глаза и глубоко вдохнул, - я не знаю. Наверное, единственный выход запереть меня в комнате с мягкими стенами. И его в соседней. Чтобы мы не смогли навредить себе даже сами.
- Но так не бывает. Вы верно сказали Максиму, это – жизнь.
- Это жизнь, - повторил Виктор, - но многие проживают жизнь, не испытав и десятой доли того, что пришлось пережить Максу. И я не хочу… Не отдам его больше никому. Я скорее сам умру…
- Прекратите.
Виктор замолчал.
- Вы паникуете, Виктор, это верно. Но вы же и сами понимаете, что у вашей паники нет разумных оснований.
Он молчал.
- У нас с вами осталась ещё неделя. Мы разберём все варианты, все ваши страхи. Вы поймёте, что повода бояться нет.
- Это бессмысленно. Что, если настоящую угрозу я даже не вижу?
- Спросите у своих близких. У людей, которые всегда были с вами. Кто-то из них осуждает то, что вы делаете сейчас?
Виктор покачал головой.
- И всё же спросите, видят ли они сейчас негативные перспективы. Завтра мы встретимся и обсудим их все ещё раз. И… если вы не против, с ним я тоже хотел бы поговорить.
========== Часть 4. Зритель. Глава 61. ==========
Рисунок не получался. Я всё пытался изобразить странное, пустынное очарование Гейрангер-фьорд, но грифель не мог передать всю энергетику тёмно-зелёного, глубокого цвета мха, покрывавшего скалы. Я пробовал и так, и эдак, но тёмно-серый оставался тёмно-серым, иногда становясь чёрным, но никогда – зелёным.
То и дело поглядывал на песчаный пляж, висевший теперь у нас над телевизором. После ремонта я перевёз сюда и другие Иришкины картины, но этот пляж был нужен мне больше всего. Он не походил ни на один пляж, который я видел в своей жизни. Он был лубочным, киношным, может даже мультяшным… Будто Иришка никогда сама не была на море, хотя я не верю, что остались ещё такие люди, которые хоть раз в жизни не добирались хотя бы до Турции. И всё-равно на её картины хотелось смотреть и смотреть.
Я видел это чёртово море. И эти скалы. И этот мох. И не только в Норвегии, но и в Чили, и в Северной Америке, и на Аляске… Я помнил их так, будто перед глазами у меня стояли их фотографии – но рисунок всё равно оставался серым, а фьорды – только картинками в моей голове.
Я пробовал рисовать маслом. Я мало что помнил о масле с восьмого-то класса, но понимая, что скоро придётся вспомнить о живописи всё, решил рискнуть – и выбросил холст точно так же, как выбрасывал рисунки, потому что даже нарисованный зелёной краской мох оставался неживым.
Это называется упущенные возможности. Я думаю, что так. Просто просыпаешься однажды утром и понимаешь, что скоро тридцать – хотя шестнадцать было, кажется, ещё вчера. И в упор не можешь вспомнить, что делал все прошедшие десять – нет, больше, - двенадцать лет.
Только сделав над собой усилие, воскрешаешь в памяти все эти фотографии, будто осколки принадлежавшей кому-то другому жизни. Пытаешься погрузиться в них – но они уже чужие, ненастоящие. И тогда хочется запечатлеть всё это хотя бы на бумаге, но и тут тебя ждёт неудача – время безвозвратно упущено. Пальцы как деревянные, и сколько бы ты ни старался, линии уже не выскальзывают из-под грифеля так легко, как это было когда-то.