К концу пятого дня Ограда разорила птичьи гнезда.
Глава одиннадцатая
о том, каких дружков и приятелей встретил Эктор Чакон, изгой, когда он вышел из тюрьмы
Если какой-нибудь коммивояжер, привозящий раз в месяц в Янауанку образчики цветастых тканей на горе тем, кто осмелился завести двух баб, спросит невзначай про Эктора Чакона, его сотрапезники с новой силой вопьются в жирное мясо; если служитель оптовой торговли, явно стремясь распугать клиентов, станет настаивать, те, кто столуется в гостинице, потеряют аппетит и удалятся; если. ведомый душепагубным любопытством наш гипотетический исследователь поднимется метров на тысячу в Янакочу, которая висит на горном склоне, он ударится о стену незнания; если он войдет в дома, где Эктор Чакон некогда ел, пил и буянил, ему скажут снова: «Мы не знаем человека, который в грязный и морозный день спустился в одной рубашке на главную площадь Янауанки»; если же упорный торговец направится прямо к друзьям Чакона, например к Конокраду или Исааку Карвахалю, они скользнут по его лицу недоверчивым взглядом и пробормочут: «Минуточку…» Вскоре любопытный убедится в тщете ожиданья – собеседник его, перемахнув через забор, исчез среди деревьев; а если путник все же захочет довести до конца неудачные поиски и постучится к жене Эктора Чакона, та ответит: «Это еще кто?» Лишь один человек во всей округе признается в этом знакомстве.
– А я знаю, где Эктор, – скажет Ремихио, криво улыбаясь.
– Где же он?
Ремихио звонко расхохочется:
– В летучую мышь превратился!
И все же однажды, в дождливый день, отвергнутый всеми Чакон медленно пересек площадь и подошел к пыльному фонтану, где облупленный купидончик никак не может пустить стрелу, ибо какой-то гад отломал ему руку. Эктор Чакон был в той же одежде, в которой он вышел из тюрьмы в Уануко. Пять лет назад он обогнул этот же угол, но тогда его запястья были прикручены к веревке, которой были связаны. кони жандармов. Эктор закурил сигарету; он узнавал дома и деревья, и глаза его блестели. Он затянулся еще раз, выпустил дым. Человек в яркой клетчатой рубахе, худой, желтолицый, лохматый, смотрел на него раскосыми глазами.
– Дон Эктор, дои Эктор! – крикнул он.
Это был Агапито Роблес, новый выборный. Зоркий Эктор Чакон, который мог разглядеть, паука в ночи, не узнал его.
– Я Агапито Роблес, дон Эктор, – сказал выборный, пробираясь к нему сквозь ораву ребятишек, чьи лица были скрыты под коркой окаменевших соплей.
Чакон улыбнулся – память не сдала, просто в тот день, когда его проволокли по этой площади в двойной петле закона и позора, Агапито был мальчишкой, играл в мяч.
– Слава богу, я вас увидел, дон Эктор! – радовался Роблес.
– Спасибо, дон Агапито.
Подошли еще двое – великан метра в два и коренастый крепыш с тяжелой челюстью.
– Эктор, Эктор!
От радости Чакон Сова хлопнул себяпо ляжкам:
– Ох, братцы!
– А я знал, что ты явишься, – сказал великан и улыбнулся, не показав ни одного зуба, потому что у него их не было.
– Откуда ты знал друг?
– Звери сказали.
Ему все рассказывали звери. Отец его, горбун, знавшийся с колдунами, покинул его, пятилетнего, оставив по себе лишь уменье понимать язык зверей. В семь лет он болтал с жеребятами; когда ему стукнуло восемь, ни одно животное не могло от него укрыться, и матери приходилось его сечь, чтобы он не провел все детство в беседах с единственными наставниками, которые учили его хоть чему-то путному. Каждые три месяца его уводило в горы дело, более постыдное, чем драка с отцом. Он не крал – он убеждал коней. Помахивая свеженькими бумажками, он притворялся, что вот-вот купит лошадь, и, пользуясь глупостью конюхов, заводил с конями дружбу. Он рассказывал им о пастбищах, где растет трава повыше, чем загон для быков, и гуляют тяжелозадые кобылы, а кони слушали его, чуть не плача. Конокрад назначал им свиданье, они приходили вовремя (не то, что женщины) и уходили с ним в извилины ущелий. Через несколько недель он являлся торговать лошадьми в Канту, Ла-Уньон или Яуйос, но продавал их только тем, о ком сами кони хорошо отзывались.
И Скотокрад каждые три месяца надевал грязное пончо и жуткую маску и уходил на промысел. Он неделями грабил поместья и вместе со стадом переходил трудный перевал у Ойона. Потом он отъедался, буянил и пил.
– Мой грех не считается, – смеялся он.
– Кто же его отпустил?
– Я в поместьях крал, а ведь сказано – у вора украсть не грех.
Помещики, в полной ярости, не знали, как справиться с напастью, и приказывали перекрыть дороги, но зря: Скотокрад был сновидцем и задолго узнавал, где именно поставят засаду.