– Как ты тут?
Она не ответила.
– Случилось что?
– Беда, – сказала Туфина, отрешенно глядя на скалы.
Фортунато влез на откос, лысый от частых туманов, и увидел растерзанных овец. Гнев захлестнул его. Он поднял глаза. Над овцами кружили ястребы, не знающие опозданья.
– Поспи, моя милая, – плакала Туфина, гладя по голове умирающую овцу.
Фортунато вырвал клок травы и подбросил в воздух. Холодный ветер прибил три травинки к его лицу.
– Кто это сделал?
– Милые мои, дорогие, как же я без вас!
– Я им не спущу! Не спущу.
Он снова вырвал клок травы, раня острыми колючками пальцы.
– Это они, гады! Это Эгоавиль.
Он сжал зубы, и профиль его стал четким, как скала.
– Сиди здесь, – приказал он. – Береги своих покойниц.
И побежал, в Ранкас, еще прикрытый дымкой утреннего тумана. Он пронесся по улице до колокольни, дернул дверь и взлетел на пятнадцать ступенек. Колокол отчаянно и сбивчиво звенел под его гневной рукой. Хмурые люди заполнили площадь. Он спустился к ним. Они смотрели на труп растерзанной овцы. Он встал в дверях. Овечья кровь запятнала ему рубашку.
– Мужчины вы или бабы?
– Что это, дон Фортунато?
– Они напали на донью Туфину, потоптали конями овец и еще напустили на них псов. Овцы мертвые. Мужчины вы или кто? Чего вы ждете? Чтоб они к вам в дом залезли, в постель к вашей бабе?
Лица стали меньше и посинели, но не от утреннего холода. В глазах загорался и гас гнев.
– Да, отступать нельзя. Отступите – пропадете. Мужчины вы или нет, а бороться надо.
Утренняя мгла не рассеялась; горы и камни курились белесым дымком. Инки, касики, вице-короли, правители, президенты, префекты и субпрефекты – лишь узелки индейского письма, повествующего о несказанном страхе.
– Фортунато прав, – сказал постаревший Ривера. Камни, лица и ветер сразу сморщились, и голоса у них охрипли от старости. – Надо жаловаться! – крикнул он. – Собакам, Компании, судье, префекту, богу! Пускай все видят, что с нами сделали.
– Власти все купленные! – взвыл Абдон Медрано. – Некому жаловаться.
И у него было новое, суровое лицо.
– Ничего! Жаловаться надо.
Фортунато поднял овцу и положил ее к себе на плечи. У Риверы было Евангелие, и он припомнил, что там на картинке один человек тоже держит овцу на плечах и вроде бы собирается пророчить суд и гибель. Но Ривера об этом не сказал – он не умел говорить.
– Соберем овец, – приказал Фортунато, – и пойдем в Серро-де-Паско.
Они собрали овец. Человек сто мужчин, детей и женщин спустились в овраг и собрали овец. Над ними, громко крича, пролетали дикие утки. Ветер охлаждал распаленные гневом лица. На дороге ждали и другие пастухи, до тысячи. Они глядели на шествие и, молча подобрав овец, присоединялись к нему. Молча прошли они десять километров и увидели первые крыши в бессмысленном свете солнца. Они двинулись дальше, по улице Карриона, меж рытвин, оставленных копытами мулов, а люди уступали им дорогу.
– Что случилось? – спрашивали было они, но видели вереницу людей с мертвыми овцами на плечах И замолкали.
– Глядите, что с нами сделали! – вскричал Фортунато. – . Компании мало огородить нашу землю. Они напустили псов на наших овец. Скоро и нас затравят насмерть! Скоро всех переморят! Скоро мир огородят!
Голос его звенел и гудел, словно город был огромным колоколом. Наступил полдень. Служащие и рабочие, похожие на нищих, собирались на тротуарах, а старик призывал в своем бессилии богинь-мстительниц.
– Они оцепили Ранкас! Они оцепили Вилья-де-Паско! Они оцепили Янакочу! Они оцепили Ярусиакан! Они оцепят небо и землю! Воды нам не оставят и воздуха!
– Не имеют права!
– Безобразие!
– Американцы паршивые! Землю у нас отнимают.
– Куда власти смотрели?
Народ негодовал. Высокий худой шахтер снял шлем и приложил его к груди, словно собирался лечь в могилу. За ним снял шапку толстый беззубый лавочник, торговавший, кстати, меховыми шапками. Когда крестьяне добрались до площади, с ними шли сотни людей.