Наутро, в одиннадцать часов, субпрефект промыл гноящиеся глаза, истово намылил руки до локтя и даже шею, надел синий парадный мундир, повязал пунцовый галстук в полоску и отправился извиняться. Судья его не принял. «…они нездоровы…» – бормотали слуги, пряча глаза. Субпрефект попросил разрешения подождать. В пять часов дня, не решаясь обернуться к балкону, где оскорбленный понемногу выздоравливал в живительных лучах солнца, дон Аркимедес ушел и вернулся на другой день. «Приступ печени», – сообщила ему хозяйка, и по голосу ее было ясно, что в желтом недомоганье повинен не кто иной, как гость. Пухлое лицо субпрефекта омрачилось, но и на третий день судья «еще не поправился». Тридцать раз, сгибаясь под тяжестью вины, пересекал преступник площадь и тридцать раз возвращался ни с чем в свой кабинет. Испуганный город разделял его беду и к тому же вообще замер, лишившись высших представителей власти. Административная жизнь рассыпалась прахом. Павший духом субпрефект на службе рвал и метал по малейшему поводу. Как-то, на свою беду, трое несчастных явились к нему с ничтожной жалобой, а вышли под конвоем. Дон Аркимедес распалялся все больше, и никто не смел к нему сунуться, даже сам Сантьяго Пасьон лишь однажды решился войти с объемистой папкой, набитой телеграммами из префектуры, и, улыбнувшись, проговорить: «Срочные!» «Трам-тард-рам вашу срочность», – загремела высшая власть, разорвала бумаги и календарь, на котором не к месту резвились гейши, швырнула чернильницей в портрет президента и дала Пасьону под зад. «Убивают!» – заорал Сантьяго, чем перебудил жандармов, но, взглянув на субпрефекта, который был мрачнее тучи, те щелкнули каблуками и поднесли пальцы к засаленным козырькам. Никто не решался идти в субпрефектуру. Чтобы не раздражать начальство музыкой, отменили все празднества. Сам субпрефект заметно опустился. Однажды он прошел по площади заросшим и с расстегнутой ширинкой, что никак не пристало представителю президента. Но именно в это утро случилось чудо: судья принял его. Когда дон Аркимедес услышал от самой доньи Пепиты слова судьи: «А что ж он не зайдет?», он чуть не свалился. Входя, он плакал; судья же поджидал его, опустив голову и раскрыв объятья. Чувствительный субпрефект, за несколько минут до этого посадивший на месяц двух крестьян, у которых слишком громко ревел ослик, упал другу на грудь, а тот, улыбаясь и нежно, и горестно, по-христиански простил его. «Дон Пако, – простонал несчастный, – не обессудьте, если я спьяну вас обидел!..» «Какие обиды между друзьями, Валерио!» – отвечал судья и обнял его. Было шесть часов. Субпрефект попросил разрешения послать за пуншем. Судья разрешил. В девять субпрефект попросил судью быть у него посаженым отцом. За три месяца до этих событий брат доньи Энрикеты де лос Риос свалился в пропасть по пути в Чинче, оставив на краю гибели большое поместье. Субпрефекту так захотелось стать помещиком и заиметь судью посаженым отцом, что он сумел проглотить без малого пять десятков невестиных лет. «Простите за дерзость, – робко кашлянул он, – не согласитесь ли…» Судья, неспособный таить зло, велел принести бутылку шампанского.
Скорость сплетни превышает скорость света. Узнавши, что преступник не только прощен (в тот же вечер он вышел с судьей на прогулку), но и снискал небывалую милость, завистники позеленели, засели по домам и прикусили языки – всем хотелось побывать на свадьбе. Упоенный милостями дружбы, потревоженной облачком; которое вопреки недобрым людям предвещало не тьму, а сияющий полдень, субпрефект готовил небывалый пир. За месяц до празднества жандармы получили четкий приказ бестрепетно карать малейшее нарушение правил уличного движения, малейший шум и непорядок в торговле. Дон Эрон де лос Риос сурово наставил альгвасилов, и, стоило ослу неверно перейти дорогу или лавочнику недовесить грамма два, оплошности эти немедленно превращались в штрафы. Платить их можно было не только деньгами, и вот поросята, козы, куры заселяли все плотнее душные сараи славной жандармерии. За восемь дней до того, как отец Ловатон благословил новобрачных, сержант Кабреpa попросил разрешений прекратить облавы, так как птицу и скот уже некуда было сунуть. Не было места и в погребах субпрефекта, ломившихся от вин, сластей и фруктов, Доставленных из Лимы.
В первое сентябрьское воскресенье отец Ловатон благословил молодых, которым вместе было без малого сто лет. Народ перед храмом приветствовал криками жениха, выходившего под руку с зардевшейся пятидесятилетней невестой, а гости, согласно приглашению, напечатанному красным по голубому в типографии Серро-де-Паско, направились за посаженым отцом в «залу», то есть в столовую, и чуть не упали от зависти. Столы (к которым заключенные прибили по лишней доске) ломились под грузом поросят, козлят и кур. Если бы жених, одержимый бесом тщеславия, одумался пред лицом своего покровителя, все бы еще обошлось, но боги лишают разума тех, кого хотят погубить. Воспламененный лестью, которая опасней вина, субпрефект оступился. Не замечая, что судья Монтенегро не отведал ни одного из дивных блюд, он часов около шести поднял бокал и, обращаясь к посаженому отцу, произнес пагубные слова: «Ваше здоровье! Как, дон Пакито, видели вы такой пир?» Судья побледнел. Что он имеет в виду, пьяный наглец? Значит, пиры у самого судьи хуже этой наворованной жареной дряни? А у кого, интересно, подают самые изысканные блюда? У этого новобрачного кретина? Предположим, он лелеет столь дурацкую мечту, но зачем же об этом говорить, когда собрались все, ну все как есть сливки общества? Судья посерел, бокал его разлетелся об вымытый цемент, собеседники его побелели. Субпрефект застыл с бокалом в руке. Похолодевшая невеста попыталась заполнить собою пропасть, разверзшуюся перед тем, кто уже шесть часов был ее супругом и повелителем, и направилась к судье, раскрыв объятья. Судья вежливо ее отстранил и, преодолев препятствия (два стула, два учителя, один алькальд), медленно обрел угасшее было сознание. Левая его рука придерживала сердце; правая взметнулась три раза.