Люди опять ахают да охают, а Окуля Ваньки Павлова, век не забуду, на матюк: «Ладно, Пашка,— это мужику-то моему,— хоть тебе не надо путаться в нарядах».
Вкус победы
— Я долго, до восьми лет, хлеб победой называла.
Как сейчас, помню. Бегаем, играем с девочешками возле нашего дома, и вдруг: «Санко, Санко приехал!» А Санко — старший брат Маньки, моей подружки из соседнего дома. Вот мы и чесанули к Маньке.
Солдат. Медали во всю грудь. С каждой за руку здоровается, у каждой спрашивает, как звать, каждую по головке гладит. А потом и говорит: «Я, говорит, Победу вам, девки, привёз».
А мы, малоросия, что понимаем? Вылупили на него глаза как баран на ворота. Нам бы Победу-то в брюхо запихать, вот тогда бы до нас дошло.
Ну, догадался Санко, что у нас на уме. Достаёт из мешка буханку хлеба. «Вот, говорит, девки, так Победа-то выглядит». Да давай эту буханку на всех резать.
Долго я после того капризила. За стол садимся, мама даст кусок, скатанный из моха да картошки, а я в слезы: «Победы хочу…»
На страду с того света
Который уже раз снится всё один и тот же сон: с того света возвращается брат Михаил. Возвращается в страду, чтобы помочь своим и колхозу с заготовкой сена.
Это невероятно, невероятно даже во сне, и я даже во сне удивляюсь:
— Да как же тебя отпустили? Ведь оттуда, как земля стоит, ещё никто не возвращался.
— Худо просят. А ежели хорошенько попросить, отпустят.
И я верю брату. У него был особый дар на ласковое слово. Да и сено для него, мученика послевоенного лихолетья, было — всё. Ведь он и умер-то оттого, что, вернувшись по весне из больницы, отправился трушничать, то есть собирать по оттаявшим дорогам сенную труху, и простудился.
Обет
У Олега Чижовского дед, державший до революции свой извоз, крепко зашибал. И вот доведённая до отчаяния бабушка решилась прибегнуть к богу. Грузная, еле передвигавшаяся на больных, распухших ногах (у неё была водянка), она сто двадцать вёрст прошла пешком — с Новгородчины до Печорского монастыря. Летом, в июле, в самое пекло. А в монастыре жарко помолилась иконе-исцелительнице.
И что же? Дед бросил пить.
Мало того, с этих пор все его многочисленные сыновья, внуки и правнуки, вплоть до самого Олега, не берут в рот ни капли спиртного.
Что же произошло? Как объяснить этот феномен в роду Чижовских?
С дедом — просто. Деда потряс до глубины души поход совершенно больной, безножной жены, и он зарёкся, дал обет.
А потомки? Что их отвращает от спиртного?
— Да, наверно, то же самое, что и деда,— вслух размышляет Олег.— Я помню, как отец мне, ребёнку, рассказывал эту историю — про хождение больной бабушки в монастырь. Со всеми подробностями рассказывал. Так, верите ли, я плакал, горькими заливался — так жалко было.
Везенье
— Работать надо, работа всё родит, это ясно. Да надо, чтобы немножко и везло.
Это мама у нас любила приговаривать.
В гражданскую войну мы от голода из Петрограда бежали. Семеро ртов, и все мал мала меньше. Мотало, мотало, в Саратовскую губернию примотало. Как жить? Надо самим от земли хлеб добывать. А земли нет, сохи-плуга нет, и мама сроду в руках лопату не держала.
Повезло.
Местный богатей за работу дал нам ярку. Сколько лет эта ярка у богатея не ягнилась, а у нас сразу же объягнилась, да двойней. Тот же богатей дал на зиму нам старую корову. «Пользуйтесь молоком, только кормите. А ежели отелится тёлкой, ваша телка». Мы всю зиму жили только одной надеждой, одной мыслью. И что же? Корова принесла телку.
Да что говорить? В эту войну, в блокаду, весь дом у нас бомбой разворотило, а я на фабрику с утра пошла и дочку и сына с собой потащила — разве это не везенье?
Отрыжка войны
У Ивана Фёдорова со Слуды больная печень. Даже водки мужик в рот не берет. А лет ему — пустяки: 1935 года рождения.
— Война, война, видно, берёт своё,— вздыхает Иван Фёдоров.— Я в войну две ступы берёзовых расколотил. Солому да мох толок. Ступа высокая, а я маленький, дак что сделаю? Поставлю ступу ко крыльцу, да с крыльца и наяриваю. Раз дедко Иван, сосед, подходит: «Чего ты, Ванька, каждый день на крыльце часами пляшешь? Ведь нехорошо, говорит, это, война у людей, а ты веселишься». А потом заглянул в ступу и заплакал: «Ох, Ваня, Ваня, отрыгнется тебе эта пляска».