Вот она и отрыгается.
Родное гнездо
Степан Григорьевич последним перебрался из С. в большое село — не стало больше сил жить на хуторе: ведь зимой только и ходу из С., что на лыжах.
Сыновья, не последние люди в районе, поставили отцу дом в самом центре села. Удобно. Всё под рукой, всё рядом: магазин, почта, сельсовет, медпункт. И первые две недели старик нахвалиться не мог новым житьём. А потом стали замечать: у Степана Григорьевича одна дорога каждый день — в верхний конец села.
Выйдет на крутой угор, встанет возле старой лиственницы и часами со слезой на глазах смотрит за реку, на зелёный запустевший бережок, где ещё недавно стоял его родной дом, дымилась старая, ещё отцом битая печь.
На разных языках
Новый председатель колхоза, приехавший из города, на первом же году обзавёлся усадьбой. Дом построил с размахом — гараж, баня, хлев для животины.
Районные власти расценили это как недопустимое проявление собственнических замашек со стороны руководителя (дескать, какой пример колхозникам подаёшь?).
Но колхозники отстояли нового председателя. Им как раз бытовая основательность да хозяйственность и пришлись по душе.
— А как же,— рассудили они,— раз основательно строится, в землю корнями лезет, значит, не летун, значит, с этим можно связать свою судьбу.
Кому-то и робить надо
Запоздалая весна, запоздалый сев. С радостью, с крестьянским волнением вглядываюсь в свежевспаханное, лоснящееся от влаги поле, в берёзовый перелесок, в который скатывается пашня.
Вдруг оттуда, со стороны перелеска, доносится тонюсенький весёлый голосок, который так не вяжется с содержанием песни:
Проходит каких-то две-три минуты, и из низины, из-за гребня подымается рыжая лошадка с бороной, а на лошадке — белобрысенькая девчушка. Босиком. С берёзовой вицей в руке.
— Здравствуй,— машу ей рукой.
— Здравствуй.
— Кто же тебя научил петь такие песни?
— Никто. Сама научилась. Мама говорит: пой, Анка, веселее будет.
— А ты учишься?
— Отучилась. Восемь классов выходила.
— И больше не будешь?
— Не. Все братья учёные, мама говорит: кому-то и робить надо.
И тут девчушка огрела лошадку вицей и поехала дальше, затянув какую-то новую, незнакомую мне песню.
Пята дома
У Любы Паншиной, одинокой матери, шестеро детей, и все старшие не помощники: один — хулиган, из тюрем не выходит, другой — алиментщик, годами в бегах, а третий бы и дома, при матери, так опять пьяница — туник… И что же удивляться-то, что в свои сорок пять лет она выглядит как ходячая икона скорбной божьей матери.
Тут Любу я не узнал — девчонкой бежит по улице.
— Ну вот,— говорю,— Любаша, и в твою избу солнышко заглянуло.
— Заглянуло. Колька, малый, сердце матери отогрел.
— Да ну?
— Что ты, было у меня сегодня перепугу-то. Управляющий с утра в контору совхозную вызывает — ну, думаю, опять который-то из моих гопников набедокурил. А чего же больше? Что ни случилось, что ни стряслось в деревне, так и знай: без твоих деточек не обошлось. А тут — мне стихотворенье рассказывают.
— Стихотворенье?
— Ну не так чтобы в стихах. Понимай. Какие от нашего управляющего стихи! Да мне-то стихотворенье. «Приглядывайся, говорит, к своему малому. Человек в нашей деревне растёт. И я, говорит, на заметку твоего парня возьму».
А человек-то этот знаешь, что отколол? — Люба рассмеялась.— Пошёл в контору, сел в очередь к управляющему, как взрослый, а когда очередь до него дошла, и того чище: «Пошлите меня на сенокос. Я всё умею делать: и сено загребать, и косить, и за лошадями ухаживать». Да, вот так отрапортовал. Даром что десять лет.
«Но это, говорит управляющий, ещё цветочки. А ты знаешь, говорит, что такое пята дома?» Это меня пытает. Нет, говорю, не знаю.
«Вот и я, говорит, до седых волос дожил, не знал, а Колька твой разъяснил: мне, говорит, маме помогать надо. Старшие братья у нас не хозяева. Я пята дома».
Ну дак уж я уревелась. Вся уревелась. Без памяти из конторы выбежала. Что ты, я ведь думала: в наказанье мне деточки мои даны. Так и жизни не увижу, заживо съедят. А теперь у меня оправданье всем мукам: пята в доме появилась. Да мне теперь что! Я теперь заново жить начну. Ей-богу!