Снова пришел голос Кельвина:
– У нее сердце еле бьется.
– Но все же оно бьется, – возразил папа. – Значит, она жива.
– Едва-едва.
– Но сначала мы даже сердце не могли расслышать! И готовы были принять ее за мертвую!
– Да.
– А потом почувствовали, как сердце стало сокращаться, хотя слабо и очень редко. Но постепенно оно набирает силу. Значит, надо набраться терпения и ждать, – папин голос почему-то неприятно резал уши, как будто каждое слово было маленькой острой льдинкой.
– Да, – согласился Кельвин. – Вы правы, сэр.
Будь ее воля, Мэг сейчас закричала бы на них:
«Вы что, не видите, что я живая? Я очень даже живая, только почему-то превратилась в камень!»
Но голос отказывался ей служить, как и все остальное тело.
И снова она услышала голос Кельвина:
– Как бы то ни было, вам удалось вырвать ее у Предмета. Вы вырвали нас всех в последний момент. Мы больше не могли бы удержаться против него. Предмет оказался слишком жестоким и сильным, и… Но как вы вообще не поддались ему, сэр? Как вы сумели продержаться так долго?
– Потому что Предмет совершенно отвык от сопротивления, – ответил папа. – Только поэтому он не поглотил меня в первую же минуту. На протяжении долгих тысячелетий противостоять Предмету не отваживался ни один разум. Наверное, отвечающие за эту работу участки его коры ослабели и отмерли за ненадобностью. Но если бы вы не пришли за мной именно в тот момент, когда пришли, не знаю, как долго я еще смог бы сопротивляться. Я был уже на грани поражения.
– Да что вы, сэр… – запротестовал Кельвин, но папа его перебил:
– Вот именно! В тот момент я уже стремился только обрести покой, а уж Предмет мог предложить мне самый полный покой. И ему почти удалось убедить меня в том, что сопротивление не только бессмысленно, но и вредно, что по большому счету Предмет прав во всем, а все, во что я верил до сих пор, не более чем иллюзия, сон ненормального. Но тут вы с Мэг вломились в мое узилище, разбили наваждение, и я снова обрел веру и надежду.
– Сэр, но зачем вы вообще явились на Камазоц? – спросил Кельвин. – У вас была какая-то определенная цель?
– На Камазоц я попал по чистой случайности, – папа Мэг горько рассмеялся. – Я не собирался вообще покидать нашу Солнечную систему! И я направлялся на Марс. Тессеринг оказался гораздо более сложным процессом, чем мы могли себе представить.
– Сэр, а как Предмету удалось так легко завладеть Чарльзом Уоллесом, прежде чем он взялся за Мэг и меня? – снова спросил Кельвин.
– Из того, что ты мне рассказал, можно предположить, что Чарльз Уоллес сам подставился, решив добровольно соединиться с Предметом, чтобы потом вернуться. Он слишком верил в свои собственные силы… Но послушай! Кажется, сердце стало биться сильнее!
Его слова больше не резали уши, как ледяные лезвия. Или это не его слова были льдинками, а ее уши? Почему она до сих пор слышит только папу и Кельвина? Почему молчит Чарльз Уоллес?
Тишина. Томительная тишина. И голос Кельвина:
– Неужели мы ничего не можем сделать? Позвать кого-то на помощь? А сидим, ждем, теряем время…
– Мы же не можем оставить ее одну, – возразил папа. – И нам обязательно надо быть вместе. А насчет времени можно не тревожиться.
– То есть как не тревожиться? – удивился Кельвин. – Это все потому, что мы слишком быстро попали на Камазоц, Чарльз Уоллес поспешил встретиться с Предметом, и нас поймали?
– Может быть. Я не уверен. Я сам пока слишком мало знаю. Но несомненно одно: на Камазоце время идет по-другому. Наше время, хотя и неправильное, по крайней мере, движется только в одном направлении: вперед. И его даже нельзя назвать полностью одномерным, потому что оно не может двигаться вперед или назад по одной линии: только вперед, – но оно хотя бы сохраняет это направление неизменным. А вот на Камазоце время, судя по всему, способно поворачивать в обратную сторону относительно самого себя. Поэтому я не могу сказать уверенно, длилось ли мое заключение в той колонне несколько веков или несколько минут, – на какое-то время снова повисла тишина. А потом папа сказал: – Кажется, у нее появился пульс на запястье.
Мэг совершенно не чувствовала его прикосновения на своей руке. Собственно говоря, она и руку-то не чувствовала. Тело все еще сохраняло каменную неподвижность, и хотя мысли уже начали тяжело ворочаться, ни одна из попыток издать хоть какой-то звук или вообще подать признак жизни не увенчалась успехом.
Тем временем беседа двух голосов продолжалась. Кельвин:
– Сэр, а как насчет вашего проекта? Вы одни двигались в этом направлении?
– Нет, конечно, – отвечал папа. – Только в Штатах мне известно как минимум шесть лабораторий, и, может, это еще не все. И уж наверняка не только наша страна вела исследования в той области. Идея-то сама по себе не новая. Но мы предпринимали все возможное, чтобы за границу не просочились сведения о том, чего нам удалось добиться на практике.
– А на Камазоц вы попали один? Или с вами был еще кто-то?
– Конечно, один. Понимаешь, Кельвин, в таком вопросе нельзя было полагаться на опыты с обезьянами или собаками. А с другой стороны, никто не мог предсказать, как это сработает и не будет ли побочного эффекта в виде полного распада физического тела. Играть с пространством и временем – очень опасное занятие.
– Но почему именно вы, сэр?
– Я не был первым. Мы тянули жребий, и мне выпал второй номер.
– А что произошло с первым человеком?
– Мы не смогли… Смотри-ка! Кажется, у нее дрогнули веки? – Тишина. А потом: – Нет. Это из-за теней мне показалось.
Мэг готова была лопнуть от досады. Она действительно мигнула! Она уверена, что папе не показалось! И еще она их слышит! Ну почему они ничего не сделают?!
Но вместо этого возникла еще одна бесконечная пауза, в течение которой они, скорее всего, внимательно следили за ней, карауля малейшие признаки жизни. Наконец она услышала папин голос – теперь он немного оттаял и больше походил на тот, к которому она привыкла:
– Мы тянули жребий, и я оказался вторым. Мы знали, что Хэнк ушел в тессер. Мы видели, как это случилось. Он растаял в воздухе, растворился буквально на глазах у всей группы. Вот только что был здесь – и пропал. Мы решили в течение года ждать его возвращения или каких-то новостей. Год прошел. И ничего не случилось.
– Господи, сэр, – прерывисто ответил Кельвин. – Вы могли попасть в какую-то складку.
– Да, – согласился папа. – Это вызывает ужас, но и восторг: сделать открытие, что материя и энергия действительно одно и то же. Что физическая величина – иллюзия, а время – материальная субстанция. Это мы уже знаем, но есть еще больше загадок, разгадать которые не под силу нашим ограниченным мозгам. Надеюсь, что вашему поколению удастся понять намного больше, чем нам. А Чарльзу Уоллесу – больше, чем кому бы то ни было из вас.
– Да, я тоже надеюсь, сэр. Но что все-таки случилось после отправки того, первого ученого?
– Тогда наступила моя очередь, – Мэг услышала, что папа вздохнул. – Я отправился. И вот я здесь. Уже поумневший и не такой самоуверенный. Я ни за что бы не подумал, что пропадал целых два года. Но теперь, когда пришли вы, у меня появилась надежда вернуться вовремя. С единственной вестью для остальных ученых: нам по-прежнему ничего неизвестно!
– Что вы хотите этим сказать, сэр? – удивился Кельвин.
– Только то, что сказал, – снова вздохнул папа. – Что мы ведем себя как дети, играющие с динамитом. В своей безумной спешке мы врываемся туда, где прежде…
Мэг совершила неистовое усилие и издала какой-то звук. Он был едва слышен, но все-таки он был. Мистер Мурри замолк и воскликнул:
– Тс-с! Слушай!
Мэг снова испустила какой-то дикий сдавленный хрип. И в следующее мгновение обнаружила, что сумела поднять веки. Они весили, как глыбы мрамора, но все-таки подчинились. Над нею склонились папа и Кельвин. Чарльза Уоллеса не было видно. Куда он пропал?