Скамейка была местом для посланий. На спинке выцарапывали: «ты олень», «Ася + В.», «Татьяна плюс Онегин равно ЛАВ». Женька рассматривала спинку, изучая: это всё старые письмена, старые, старые, а вот тут что-то неизвестное. «Кулак – дура». Женька провела пальцами по надписи: пальцы коснулись дерева, шершавого и нагретого солнцем. Лак со скамейки давным-давно облез, а перекрашивали их только весной – то в зелёный, то в жёлтый. Эта была жёлтая, точнее, с островками жёлтого, который дожил до осени.
Кулак – это она, Женька Кулагина. Кто-то дошёл до парка и не поленился написать, зная, что она, Женька, здесь бывает, и даже поставил тире. Вот это всегда поражало больше всего – насколько должно быть нечего делать, чтобы идти от школы полчаса и выцарапывать ключом всякую гадость?
Ровно столько же смысла было в воровстве учебников. Раньше Женька готовилась заранее и складывала на парту аккуратную стопку ещё перед уроком – учебник, тетрадь и древний пенал в виде мыши с ушками. Когда-то в младших классах этой мышкой играли в собачку, перекидывали из рук в руки и хохотали, мышь летала, и Женька только мотала головой – от одного к другой, от одного к другой… Теперь, в восьмом классе, мышь оставили в покое, зато принялись вписывать в учебники всякое типа: «Я ЖЕНЯ люблю ****!» Не то чтобы Женьку расстраивали сами надписи – дура и дура, звёздочки и звёздочки. Но какой в этом смысл? Что она сделала и, главное, кому? Им правда смешно?
Из школы Женька пока выносила два урока – тут всегда холодно и никогда нет безопасности. Её щипали иногда или кидали бумажками в спину, но с вещами было обиднее – стоило на перемене отвернуться, как сумка вылетала из общей кучи и приземлялась посередине коридора, или оказывалась набита рваными бумажками. Кто-то раскручивал сумку за ремень, как пращу, кто-то ведь улучал момент. Женька всё не могла понять – зачем это им?
– Это всё потому что ты отличница, – объясняла ей мама, с быстротой молнии шинкуя огурцы. Тут важно было успеть выкрасть хоть кусочек, пока мама не сунула всё это в блендер и не сделала очередной полезный смузи. – Ты круче их, ты лидер. Они это чувствуют. Но надо ладить с коллективом, а ты что-то… Ты почему не идёшь на дискотеку?
Даже не знаю, мам – наверное, потому, что пригласить меня никто не пригласит, а если просто пойду танцевать в круг нашего класса, то он как будто незаметно переместится. Все замолкают, когда я вхожу, а если что-то всё-таки говорю – меня не слышат. Иногда, когда я с утра иду мимо раздевалок и говорю: «Привет», а все, кто пришёл раньше и сидит на скамейках – все смотрят мимо и молчат – я вообще сомневаюсь, что я существую. И не то чтобы кто-то в этом виноват, ни они не плохие, ни я так-то, просто я странная и не совпадаю, вот и всё, даже когда очень хочу совпасть.
Вот есть какая-нибудь Брусникина Ася, она всегда идёт в столовую впереди других, и что б она ни делала – выйдет красиво. Однажды в раздевалке обсуждали чьи-то сапоги – огромные, жёлтые, дутые, из брезента или чего-то вроде того. Уже звучали: «Как можно такое носить» и «Фу, что за отстой», и если б это были Женькины – она бы не призналась, так и стояла бы, пока все не ушли бы, потом обулась бы украдкой и больше никогда не надевала бы. Не то Брусникина. Она вошла в раздевалку медленно, устало, как будто бы оказывала милость, откинула длинные волосы за спину и сообщила:
– Это мои сапоги. И что такого? Что хочу, то и ношу.
Может, это она написала: «Кулак – дура»? По крайней мере, она знала, где тире. Это было похоже на Брусникину – гнобить небрежно, походя, так, что и это выходило у неё изящно, и Женька даже обижаться толком не могла. Обижаются ведь на тех, кто дорог, а Ася молча сияла в своём ореоле славы, иногда снисходительно здоровалась и с удивлением списывала у Женьки литературу и историю, если их сажали вместе.
– Как можно всё это выучить?
– Я не учила, оно само всё как-то…
– Ой, не заливай.
Это Брусникина однажды вытащила из Женькиной сумки тетрадь с повестью и читала потом девчонкам вслух. Девчонки сбились в круг и хохотали, и Брусникиной в спину светило солнце. Она откидывала с лица распущенные не по уставу волосы и напоказ листала страницы, будто тетрадь была каким-то глянцевым журналом, и читала, путаясь в ударениях: