Каждый раз, когда Женька делала эти последние шаги к собственному подъезду, ей казалось, что она идёт сквозь воду. Женька нарочно медленно стаскивала плащ, нарочно медленно мыла руки и очень медленно переодевалась. Мама крикнула в коридор:
– Ну где ты там?
А знаешь ли ты, мама, что если представить, что у тебя, то есть у меня, у твоей дочки Женьки, сейчас температура тридцать восемь, и я всё делаю медленно и плавно, и всё такое мягкое и странное, и я как будто плаваю в желе – знаешь ли, как всё замедляется? Юбку ещё нужно сложить на стуле и разгладить. Оправить школьный пиджак. В комнате пахло пылью и стиральным порошком – пылью, потому что Женька редко убиралась, а порошком – потому что мама опять принесла из ванной выстиранные полотенца, которые хранились в Женькином шкафу. Женька любила свою комнату: и полумрак, в котором можно было оказаться, если задёрнуть шторы, и размер – маленькая, в самый раз для убежища, и шкаф, который был почтенней Женьки и в котором хранилась чуть ли не основная часть их с мамой вещей, и письменный стол, доставшийся от маминой подруги, и комод, в первом ящике которого Женька хранила все свои неудачные попытки стать Брусникиной номер два – все блески для губ, пробники помад, духи, в приступе затмения выпрошенные у мамы на день рождения, и так далее, и так далее. Лучше бы ракушки коллекционировала, как в детстве. А ещё мама разрешала вешать на стены плакаты с Биг Беном и Гарри Поттером. Комната была её, Женькиным, убежищем, там хранились наклейки и вишнёвый мармелад, а в кухне сидел Дмитрий Николаевич и наверняка уже заготовил комментарии.
Женька как раз натянула домашнюю футболку с надписью на всю грудь «ПЕЛЬМЕНИ», как в дверь постучали. Опять мама и опять лекция, наверное: нехорошо заставлять ждать, да то, да сё. Женька потёрла лоб, одёрнула футболку и сказала:
– Войдите.
И тут же поняла, насколько ошиблась – на пороге стоял Дмитрий Николаевич и салютовал ей бокалом, прислонившись к косяку. В бокале на сей раз было что-то красное – наверное, мама разорилась на вишнёвый сок или сам Дмитрий Николаевич принёс какой-нибудь дорогущий, типа гранатового, который Женька не пила.
Он спросил:
– Можно?
Длинные чёрные волосы, бледное лицо. Настолько он был странный в этой комнате, настолько не подходил постерам из журналов и фенечкам в ящиках стола, что Женька даже подумала: вот сейчас я моргну – и он исчезнет. Он даже просто стоял так, будто кругом щёлкали камеры и нынче же вечером эти фото должны были отправить в журналы.
– Можно, Евгения?
Опять она зависла. Наверное, за это её в школе и травили – ты задашь ей вопрос, а она не слышит, смотрит и смотрит на тебя. Женька кивнула. Перед глазами снова вспыхнула надпись: «Кулак – дура». Кто-то старался и царапал глубоко, не ключами – ножом. Мама сказала бы: «Какая ты впечатлительная».
– Проходите, садитесь.
Вот правда сесть здесь можно было только на кровать, потому что на стуле висели Женькины колготки и прочие школьные шмотки. Дмитрий Николаевич покосился на них и вдруг уселся на стол, болтая ногами. Надо же. Женьке вдруг показалось, что вместо стирального порошка в комнате запахло зеленью: весенней, апрельской, она даже втянула носом воздух и тут же закашлялась, потому что Дмитрий Николаевич посмотрел на нёе в упор. Как же Женька ненавидела, когда на неё смотрели.
– Вашу мать беспокоит, что вы голодны.
Что на такое будешь отвечать?
Дмитрий Николаевич будто бы и не ждал ответа, рассматривал Гарри Поттера на постере. Гарри орал, потому что боялся выпасть из летающей машины. Дмитрий еле заметно вздёрнул бровь:
– Вам нравятся сказки для малышей?
– Это для всех сказка.
– А что ещё вам нравится, Евгения?
Тишина и когда никто не смотрит в спину, и собственная мать не пытается спровадить в школу для одарённых или что там. И когда делаешь домашку и есть время. Когда гуляешь и никто не знает, где ты.
– Видите ли, – Дмитрий покачал головой, будто бы не хотел ей это говорить, – я пришёл к выводу, что все ваши проблемы – от того, что вы прячете голову в песок. Ваша мать говорила – вас не любят в школе. И вы стараетесь не смотреть людям в глаза. Вы как будто боитесь проявиться, разве нет? Большее, на что вас хватает, это… – он кивнул на Женькину футболку и на надпись про пельмени. – Что ж, прекрасное самовыражение. Но дай вам волю, вы заперлись бы здесь и никуда не выходили. Какие там вершины, какие вызовы.
Нравоучения Женьке читала только мама, и то обычно так шипела и так злилась, что выглядела моложе, чем обычно. Какой угодно – доведённой до бешенства, юной, взъерошенной – только не снисходительной. А Дмитрий говорил, будто бы всё это было ему сто лет понятно, и будто с Женькой говорить было ужасно скучно. От этого почему-то запершило в горле, от этого – а не от того, что он сказал. Не любят в школе, надо же, да мало ли, кого они не любят, это вообще была её, Женькина тайна, почему мама так ими разбрасывается? Ведь не подругам же рассказывает, а какому-то… Женька шмыгнула носом. Почему он сидит на её столе, а смотрится будто на приёме королевы?