– Евгения!
Сама ты Дарья, мама. Женька смахнула пыль со «Всемирной истории. Тома II» и отложила в сторону.
– Жень, ну чего ты?
Как тебе сказать.
Мама всегда носила одни и те же духи, мандарин с базиликом, и Женька обожала нюхать её вещи. Но сейчас мама подошла поближе, села рядом, и от привычного запаха Женька вдруг чихнула.
– Жень. Послушай.
– Мам, а что ты такого пожелала?
Обычно это мама спрашивала такие вещи. Что ты сказала им, что все обиделись? Что ты учительнице сказала, что она пишет замечания? Что ты сделала снова? Что в тебе не так? Но сейчас мама молчала, и Женька повторила, пока глаза запоминали: мама худая, в джинсах на подтяжках, сама похожа на подростка. Маленькая, храбрая. И усталая.
– Мам? Что ты пожелала, чтоб потом вот так?
Мама спрятала лицо в ладонях и так из лодочки и ответила не своим, тихим голосом:
– Я загадала стать царицей выпускного бала.
Младшенький
– Делай, что Дмитрий говорит, и он тебя спасёт, – сказала Женьке Ася-новая, Ася-сияющая. Женька устроила ей встречу с Дмитрием Николаевичем в своей же собственной комнате, а сама ушла на кухню и застала там маму, которая снова насыпала сахар в чай. Может, ей просто нравится, как он сыплется? Может быть, ей купить песочные часы? Разбивать в Женькиной комнате особо было нечего, а на другие спонтанные разрушения Ася с Дмитрием вряд ли были бы способны: не постеры же они начнут рвать со стены? Когда Женька вернулась в комнату с подносом с чаем и глазированными сырками, Ася сидела на полу, а Дмитрий на столе. Женька ткнула поднос куда-то рядом, и Ася тут же цапнула сырок. Дмитрий поморщился, конечно:
– Эта ваша пища!
Ася подмигнула:
– Они не умеют лечить кариес, понимаешь ли.
Дмитрий немедленно развернул сырок и передёрнулся, как кот от лимона.
– Ваша мать выражала желание сдаться вместо вас, – поделился и откусил ещё кусочек, – но наши славные блюстители традиций запретили мне принимать такую жертву, даже если б я и хотел. Спрашивали, не собираюсь ли я часом взять вас в жёны. Может, вас это огорчит, но я отказался.
Женьку ни капельки не огорчило, если честно. Сколько там лет этим обычаям? Сотни? Тысячи?
– Тогда они сказали, что нам следует проделать с вами длинное путешествие, чтоб вполне убедиться, что мы с вами друг другу не подходим. По реке.
– Татьяна и Онегин равно лав, – пробормотала Женька, и Брусникина фыркнула.
– А потом самое сомнительное: обменяться памятью. Дескать, такая связь не хуже брачной, и уж её они готовы, так и быть, признать. Вы не знаете об обмене памятью? О, объясняю: вы мне рассказываете о самом сокровенном, я, соответственно, вам, потом мы сами это забываем, но второй, собеседник – нет. И он может об этом нам поведать, а может умолчать ли, переврать ли. Это старинная проверка на верность и прочность. Я ведь могу на вас рассчитывать?
Женька кивнула.
– Ну, а потом мы наконец прибудем в наши земли. И если связь наша покажется достаточной…
Брусникина перебила:
– Не покажется. Не отпустят они её, не притворяйся. Им ничего не нравится, что поперёк традиций.
– А что ты предлагаешь, Анастасия? Я слушаю. Ничего? То-то и оно. Сделаем как положено, а потом я инсценирую вашу, Евгения, смерть или что-то в этом роде. Ещё успеете к полугодовым контрольным или что у вас там. Никто не вспомнит, кроме матери и Аси.
Она боялась, что Дмитрий пристанет сразу, но нет, он почему-то дал ей пару дней – может, ждал, что она сама к нему придёт? Потом он скажет «примирялся с происходящим», и Женька поймёт, что ему не легче и даже хуже чем ей – но сперва она не знала.
Женька, в общем, так и не поняла, в какой момент всё стало таким странным, что уже всё равно. Как будто до того был мамин смех с утра, воскресные бои подушками, ещё «кто первая в душ», ночные вылазки, особенно весной, звонкие ливни и постыдная чёрная тетрадка, где Женька запоем строчила повесть. Одноклассницы, «ты не умеешь краситься», Брусникина в коридоре – не пройти мимо, мать поучает: «поставь их на место!», а как поставишь, если всё исподтишка? Хихиканье, новая сумка, вдруг набитая опилками и улетающая со второго этажа, тетрадка – не порванная, но изрисованная, – «тебе надо много в себе менять, ты понимаешь?»
Лагерь – чужие туфли на каблуках и чужая юбка, красят липкой помадой, жирной тушью, подходишь к зеркалу, на пробу улыбаешься этой новой девчонке там внутри – и вдруг ревёшь, потому что она нелепая, и ты нелепая, и никогда ты не будешь красивой. «Девочки – эфемерные создания, зачем же драться?» – и горечь от того, что не допрыгнуть и не разбить кому-нибудь нос изо всей силы. И если девочки – воздушные создания, Женька не девочка. Женька вообще неизвестно кто. Теперь она валялась на койке, глядела на воду, съедала ужин, если в нём была картошка, кормила чаек, стоя на корме, пока они не отстали все до одной. Сунулась было перечитать повесть, но не поняла, что в ней раньше так любила. Повесть была бессмысленная, ровная, как вода за бортом, как дни отъезда, в ней не было того самого главного, чего давно уже лишилась сама Женька и что она жадно пила, пока писала.