– Марина, получилось! А, как я? Как? Вот этими руками! Получилось же!
На крики выглянула в коридор нервная мама:
– Что получилось?
Моя школа никак не могла понять, пятидневка у неё или шестидневка и нужна форма или не нужна, поэтому тем субботним сонным утром я созерцала листья в юбке в складку и в модной футболке. На ней стразами было выложено что-то по-английски, но английского я ещё не знала.
Листья были кленовые, дубовые, берёзовые – все потемневшие и в жилках, как старческие руки.
– Всех набрал, – сказал отец, когда я встала рядом. – Таскался с ними с утра в парке, как дурак. Раньше хоть помнил, какие из них во что…
От форточки тянуло холодом. Вчера на ужин были щи с тушёнкой, которые я ненавидела и потому не ела. На столе среди листьев лежала мятая десятирублёвая купюра. Отец подмигнул:
– Видала как я могу?
Я промолчала. Отец положил на ладонь дубовый лист и сощурившись на него уставился. Ничего не происходило.
– Да ёклмн…
Лист замерцал, задёргался, размылся – и вдруг на его месте оказались совершенно чёткие, хрустящие, новые пятьдесят рублей. О, я знала, сколько на них можно купить. Мармеладные дольки. Картошку, сосиски. Наклейки с феями и, может, с далматинцами.
– Что смотришь? – отец покачал головой и вдруг протянул мне ладонь и эти деньги – со всеми будущими далматинцами, лошадками, воздушными шариками и прочими сокровищами. – Бери скорее, пока мама не узнала.
Не то чтобы меня это смутило: в моём тогдашнем мире существовал Дед Мороз и мышки, вознаграждающие за выпавшие зубы. Подумаешь, листья и деньги. А потом я выросла, и отец стал мне говорить:
– Придумаешь тоже.
Но в детстве моём они с мамой шептались по ночам, уверенные, будто я не слышу:
– Андрей, а доллары можешь?
– Да какие доллары, мне и этого-то нельзя.
– Они фальшивые?
– Да нет, просто нельзя. Как бы, знаешь, уехал так уехал.
– Гостайна там у вас?
Отец смеялся, молчал.
шаг четвёртый
– Не пойдёшь туда, я сказала! Вон, вся уже там! И в учёбе скатилась, и не знаю я…
Чего я точно никогда не понимала, так это как моя мать жила с отцом, если так ненавидела бессмертных в принципе. Они самая худшая компания. Они учат дурному, ветер в голове. Для них мгновение, а для тебя десятки лет. Система ценностей другая, всё другое!
Может, она просто расстраивалась, что вместо её голоса у меня в голове теперь звучал голос Д. – и когда я не понимала геометрию, и когда клятвенно обещала отцу вымыть посуду и забывала об этом за порогом кухни, и когда потрошила мамину косметичку, чтоб отыскать ту самую помаду. Д. говорил: старайся лучше. Ты и так красивая. По солнцу погулять ещё будет время, а научиться осознанному усилию можно не успеть. Ты постоянно выбираешь в пользу сиюминутных вещей, Анастасия. Почему ты качаешься на ржавых качелях, хотя могла бы в это время почитать Платона? Зачем ты пьёшь в подъезде какую-то дрянь, а после притворяешься, что шатаешься? Где твоя гордость, Анастасия, где твоя сознательность? Почему ты не можешь без толпы? Почему ты не можешь дозировать это всё, в конце концов?
Периодически на заднем плане возникал голос Тойво, младшего. Он говорил: родственники одни, других не будет. Ох, слушай, разве это так уж важно. Кто научил тебя так громко хлопать дверью. Ты думаешь, тебя первую всё бесит? Каждый считает, что его история – первая. Позвони тёте. Не сбегай с уборки в классе. А представь, что ты кормишь воробьёв – ты их сейчас спугнула бы совсем. Ещё он говорил: отстань от девочки. Отстань от этой, Женьки, от своей нелюдимой одноклассницы, что она тебе сделала, в конце концов? А я чувствовала на ней печать Д. и никак не могла отстать. Почему она тоже будет с ним общаться, она же ему даже не сестра. Почему она все перемены сидит над своей тетрадкой и даже двинуться не хочет в нашу сторону, как будто лучше всех? Когда я выцарапывала на парковой скамейке «Кулак – дура» стащенным у отца ножом, Д. и Тойво в моей башке объединились. Один говорил:
– Ну и глупая выходка, Анастасия, – и я почти видела, как он морщит нос. Другой вторил: