– Я хочу, чтоб мой дом был здесь.
– Многого хочешь.
Некоторое время мы идём в молчании, потом Д. говорит:
– Лет через десять. Через пять ваших, хотя бы. Ты ещё ничего не исчерпала, только надорвала, распаковала. Сдаёшься, не попробовав. Неверно. Ты потом сама поймёшь.
Я говорю ему, что он дурак, кретин, и что он ничего не понимает, и попробовал бы, когда мама говорит, а он отвечает:
– Моя мать умерла при переходе, Тойво её даже не помнит. Думаешь, легче?
И я ору: ну и пожалуйста, ну и ладно, ну и не надо мне тогда вас видеть тоже, никто не хочет, господи, никто не знает, ненавижу тебя с твоим апломбом – а потом глина под ногами начинает оползать, и я оказываюсь сперва в ручье, а потом в собственной – может, маминой? – квартире. Я укрываю спящую маму козьей шалью и говорю, что спать следует в спальне, а не на кухне на столе щекой. Я не хочу, чтобы Д. думал, что я трус, и ступни у меня всё ещё в глине.
Наутро я сама кладу в карман рябину: у мамы в запасе целая коробка.
Трещины
Самое скучное в жизни – это повторяемость. Например, когда Женька возвращается домой, она всегда проходит между шестым подъездом и помойкой. Мимо кустов сирени (но сейчас октябрь). Мимо лужи, которая плещется у парапета, как река у берега; в детстве Женька мерила лужу ногами в старых маминых резиновых сапогах, потом перестала. Задрать голову, посмотреть на небо. И уже когда Женька повернёт к подъезду, обязательно, обязательно позвонит мама:
– Жень, а ты близко? Слушай, а купи кефира.
И вот тогда-то Женька и застынет. И влипнет в вечный иллюзорный выбор, хотя и знает, что так делать глупо. Можно сказать: «Я тут с подругами, попозже буду». Можно сказать: «Ой, меня в школе задержали». Но самое худшее – это понадеяться. Спросить:
– Мам, а кому кефир? Ты же не пьёшь его.
Мама, конечно, промолчит.
– Кому кефир, мам?
Тут либо мама, либо Женька бросят трубку.
В аккуратном, словно бы неспециальном затягивании пути домой Женьке в такие дни не было равных. Во-первых, всегда можно сесть на автобус и двинуть на нём в обратную сторону – тем более что в три часа дня никто не едет в центр. Можно выйти на середине пути и пойти пешком. Потом ещё ты можешь зайти в парк и обойти его весь, вдоль ограды. Сесть на скамейку, будто дел нет, и зависнуть. Чувствовать, как ширится трещина вокруг.
Женька давным-давно это придумала: каждый раз, когда человек не может на что-то решиться и застывает, и время уходит, – каждый раз такой человек попадает в трещину. И пока он горбится в мамином плаще и поправляет шарф, прячет руки в карманы – перчатки забыл – и невольно отсчитывает, сколько времени назад должен был двинуться отсюда домой, чтобы прийти вовремя, но при этом не делает и шага – всё это время трещина растёт. Между тем, что он должен делать, тем, что он планировал – и тем, что делает на самом деле. Хороший, честный, правильный конец дня плыл от Женьки всё дальше. Пройдёт ещё десять минут – исчезнет вовсе.
Если Женька не возвращалась домой до четырёх вечера, мама ждала её только к восьми. В начале года Женька ходила на кружок немецкого, но потом кружок перестал быть интересным, а временной зазор, возможность ещё целых три часа никому не отчитываться, где она – остались. Теперь Женька сидела на скамейке в самом дальнем от центрального входа углу и думала, что всё дело в интонации.
– Что повторяли на кружке?
– Плюсквамперфект.
Если сказать это нормально, равнодушно, мама всегда поверит, что да, так и было. Может, ей лень не верить. Может, она думает, что уж на Женьку может положиться. В одном из Женькиных бесчисленных кошмаров, которые она видела, когда забывалась, мама вдруг спрашивала что-то на немецком, и Женька не могла ответить. Пат.
Wo warst do, спрашивает мама, где же ты была, что ты там делала все эти часы, и Женьке нечего ответить, кроме:
– В трещине.
Сейчас, ещё минуту и пойду. Ну, ещё две минуты и снова сделаю вид, что я нормальная.
Женька тряхнула головой, уселась поудобней. От парка домой можно дойти пешком. Дома тепло, еда и мамин гость. На улице, особенно в родном районе – солнце брызгает от окон горстями бликов, и можно жмуриться и представлять, что нынче весна. Женька любила это время, последнее время – когда октябрь поворачивался тёплой стороной перед тем, как с размаху ухнуть в зиму. Тёплый октябрь – как мама, когда улыбается. Иногда в такие дни Женька заходила в незнакомые торговые центры, пряталась в туалете, стаскивала с себя школьные колготки и дальше ходила так, в чёрной школьной юбке в складку и в туфлях на босу ногу – пальцы на ногах к вечеру становились чёрные от краски. Главное потом было быстро прошмыгнуть в комнату, чтоб мама не заметила, что её разъединственная дочь где-то целый день шлялась без колготок.