Ну нет! Встряхнувшись и набрав воздуха, он ныряет с открытыми глазами в глубину. Вода все темнее. В голове шум, стон – тонкий стон. В ушах постукивает. Так-так, тик-так. Времени нет. И больше не будет. И вот из бездны – из самых подлых, из самых стылых глубин темного сердца жизни – что-то начинает двигаться ему навстречу.
Что-то громоздкое, непомерно огромное, липкое, холодное и мерзостное. Там тьма все гуще и все безысходнее. Оттуда движется, близится, надвигается, воздух на исходе, что-то чавкает и хрустит, и он – о Боже – радуется звукам, из последних сил устремляясь навстречу тому, что темнее тьмы, – навстречу зубам, щупальцам, когтям, клыкам, – и с рычанием, пытаясь ухватить чью-то руку зубами, всхлипывая и мыча, потный, напрягшийся, стонущий, – просыпается, о
Боже, он проснулся – в темноте, рядом с одноногой девчонкой, одинокий, свободный и потный…
Вязкий и многословный сон… Но Тео с удивлением вдруг понял, что этот сон вовсе не измучил его, а даже принес облегчение.
Мадо всхлипнула во сне, нащупала руку Тео, вздрогнула и затихла.
Тео легонько сжал ее руку.
Им суждено быть вместе. До конца.
В утренних газетах, когда они завтракали у матушки Полины, Тео наткнулся на заметку о зверском убийстве испанца Пабло Эстевеса по прозвищу Барро, хорошо известного парижской полиции. Он был зарезан в постели. Полиция подозревала в убийстве его сожительницу, малолетнюю одноногую проститутку и воровку Мадлен Дюмонсо. В газете сообщалось, что она сбежала из приюта, хладнокровно зарезав директора и его несовершеннолетнего сына, а потом ухитрилась прикончить сторожа и удрать из приюта для душевнобольных, после чего нашла прибежище в Париже, где и сошлась с Барро.
В газете писали, что доктор Сен-Илер, наблюдавший за опасной преступницей в приюте, назвал ее патологической убийцей, страдающей так называемым нравственным помешательством (folie morale), то есть недостаточностью или полным отсутствием нравственного чувства при сохранении нормальных умственных способностей. Эту болезнь изучали авторитетные французские психиатры Филипп Пинель, Жан-Этьен Доминик
Эскироль и великий Огюст-Бенедикт Морель, а также английский врач
Джеймс Причард (предложивший для таких случаев термин moral insanity). При всей своей неказистости Мадлен Дюмонсо умудрялась соблазнять мужчин, которых после соития безжалостно убивала.
“Ее поведение сравнимо с поведением, например, самки паука-крестовика, которая убивает своего любовника после совокупления, – заметил доктор Сен-Илер. – Такие существа не поддаются лечению или исправлению, поэтому остается одно – держать их в закрытых приютах под строгим надзором. Человек – это другие люди. Но Мадлен Дюмонсо, как дикому животному, неведомы ни страх, ни сострадание, ни ненависть, ни любовь, ей никто не нужен: она живет безотчетной жизнью”.
Тео не стал показывать эту заметку Мадо, потому что ничего нового из газеты не узнал. Бессердечная одноногая девчонка, мечтающая о чуде, тихо посапывала рядом с Тео в убогой деревенской гостинице. При слабом свете ночника ее лицо казалось умиротворенным и красивым, как у женщины после счастливого соития. Тео осторожно поцеловал ее в ухо, повернулся на бок и закрыл глаза. Ни ненависть, ни любовь…
Это он понимал плохо. Зато хорошо понимал, что человеку никто не нужен, если он не нужен никому. Тео дал слово Мадо, значит, она ему была нужна. Что ж, значит, до конца.
15
Тео разбудил хозяина гостиницы в шесть утра и сказал, что ему нужно срочно уехать. Поднятый с постели Жан-Клод – Тео ему пособлял – поставил рессору на место. Они управились за час.
– Жаль, что вы уезжаете, мсье, – сказал хозяин, помогая Тео погрузить в машину клетку с птицей. – Сегодня приедут циркачи, будет представление. Ну да что ж, доброго вам Рождества. На вашем месте…
– Хозяин понизил голос. – На вашем месте я бы держался подальше от больших дорог.
– Нам нужно попасть в Лурд, – сказал Тео. – Нам действительно туда нужно.
– Оставьте хотя бы птицу. Об этой птице написали уже во всех газетах. – Он протянул Тео свернутую вчетверо газету. – Оставьте, я позабочусь о ней.
– Это скворец, – сказал Тео. – Спасибо и доброго вам Рождества.
Они позавтракали неподалеку от Шатору, объехали Лимож по проселочным дорогам и двинулись в сторону Кагора. Хозяин “Трех петухов” сказал, что в Лурд можно попасть через Монтобан, а можно свернуть и раньше, сразу после Кагора, “а там да поможет вам Бог”.
– Рождество, – сказала Мадо, когда Тео в очередной раз свернул на тряский проселок. – Ты любишь Рождество?
– В России на Рождество стоят сильные морозы. Реки скованы льдом, земля трескается от лютого холода.
– Когда я жила в приюте, у нас однажды выпал снег…
– В России зимой много снега. Знаешь, почему волхвы так долго искали младенца Иисуса? Они увязли в снегу, в сугробах. Снега было по грудь.
– Разве Иисус родился в России?
– А где же еще!
Мадо покачала головой, но промолчала.
Начинало смеркаться, когда двигатель вдруг закашлял, взревел, а потом заглох. Тео вылез из машины, покопался в моторе.
– Кончился бензин, – сказал он. – Если верить карте, километрах в двух-трех отсюда должна быть деревня. Надо бы чем-нибудь обернуть клетку – птица может простудиться и умереть. А она ведь тоже наш товарищ.
– Я думала, на юге тепло, – проворчала Мадо. – Мы же на юге, правда?
– На юге, – сказал Тео. – Но ведь сейчас Рождество, и должно быть холодно.
– Мы же не в России!
– Где Иисус, там и Россия, – возразил Тео. – Пошевеливайся, Мадо: скоро стемнеет.
Мадо вытащила из своего мешка большой платок. Тео набросил его на клетку, Мадо завернулась в меховое пальто, которое волочилось за нею, как шлейф, и они тронулись в путь.
Деревня оказалась горсткой домов у подножия огромного древнего собора. Вход в храм был украшен еловыми ветвями, золотыми звездами и освещен керосиновыми фонарями.
Напротив собора теплился огонек над дверью кафе. На вывеске не было никакой надписи – только изображение оскаленной волчьей морды.
Хозяйка – сухонькая старушка, сидевшая в инвалидном кресле, – только покачала головой, когда Тео спросил ее о бензине.
– Бензин! До нас цивилизация еще не добралась, мсье. – Она поманила к себе Мадо. – Бедное дитя! Да ты замерзла! Я сейчас напою тебя горячим кофе. Чича! Чича!
Вошла толстая служанка в переднике.
– Приготовь-ка нам кофе, Чича!
– Мадам, а далеко ли до города? – спросил Тео.
– Тридцать километров. Но ведь сейчас Рождество, все закрыто.
– А керосин?
– Керосин?
– Ну да, у вас есть керосин?
– Керосин найдется.
– А еще нужен спирт. Или крепкая водка. Однажды мы заправили бензобак арманьяком, и я проехал на том грузовике почти сто километров. Это было во время войны.
Старушка засмеялась.
– Сейчас сюда спустится мой племянник, Арман, он жандарм, и у него найдется то, что вам нужно. Он делает крепкую виноградную водку. Она горит, мсье. Арман! Чича, позови Армана!
– Спасибо, мадам. – Тео вдруг побледнел и опустился на стул. – О, черт!
– Тео! – крикнула Мадо. – У него сердце…
– Ничего. – Тео попытался улыбнуться. – Не найдется ли у вас рюмки коньяка, мадам? Коньяк расширяет сосуды.
Толстая служанка принесла графин и стакан. Тео сделал глоток.
– Ее племянник жандарм, – прошептала Мадо. – Надо уносить ноги.
Тео кивнул.
Мадо и Чича помогли ему встать.
– Гостиницы у вас тут тоже, наверное, нет, – сказал Тео.
– Нет, мсье. Но тетушка Брюно, я думаю, может сдать вам уютную комнату. Чича вас проводит. Чича!