«Известно — станция. Везде одинаковая песня: ту-ту, гу-гу-гу… И вся тебе тут прелесть расчудесная. — Он уловил привычные звуки паровозного свистка. — В депо просится, на отдых».
Удовлетворенный своими наблюдениями, Листравой не спеша вылез из вагона, пошел вдоль состава. Внимательным взглядом проводил паровоз, отцепившийся от эшелона, проследил за дымом, тающим в прозрачном воздухе, все родное, знакомое с детства. Дали дальние проехали, а дела дорожные те же.
У вагона-кухни толпились мальчики и девочки с ведерками и котелками. Краснов, растопырив руки, оттеснял детей. Листравому это пришлось явно не по душе.
— Ну что вы шпыняете пацанов? — Он быстро приблизился к кухне. — Секреты они вызнают, что ль? Чем интересуемся, братишки?..
Листравой захватил в объятия двух ближних парнишек и девочку, поглядел им в глаза. Краснов удалился, осторожно обходя мелкие лужицы и бурча что-то себе под нос.
— Так что же притихли, малыши? Зачем вы тут? — Листравой вытер толстым корявым пальцем под мокрым носом девочки.
— Может, папку встретим, —несмело проговорил курносый мальчик в длинном, изрядно залатанном кожушке. — Бывает, раненых привозят.
— На войне, значит, батя? — Листравой распрямился, отпуская ребят. — Живете-то как?
Девочка застеснялась, курносый мальчуган промолчал, но бледное лицо малыша потускнело, глаза, как у взрослого, досказали: «Сам знаешь теперешнюю жизнь».
И пожилому человеку стало не по себе от этого рассудительного молчания, от горестного недетского взгляда ребенка.
— Постойте, детишки, — ласково сказал он, направляясь к своему вагону.
Вскоре Листравой появился перед ребятами с большой сумкой сухарей, той самой сумкой, которую жена собрала ему в дорогу.
— Домой несите. Бери, бери. Потом разделите. Батя твой непременно вернется, малыш.
— Спасибо вам, дядечка! Побегу, мамка скоро должна прийти. С работы она. Айда, Ванюха!
Ребята нырнули под вагон, а девочка по-взрослому серьезно, доверительно сообщила:
— У него брат без ног. Бомбой, на войне его…
Эта встреча с детьми снова вызвала у машиниста невеселые мысли о войне. Уже не радовал Листравого мягкий, не в пример сибирскому, воздух, раздражали лужицы, покрытые хрустким ледком, надоедали гудки, голосящие в небо.
В разноликой толпе Листравой заметил Наташу Иванову. Она смеялась чему-то, проталкиваясь в бурлящем людском потоке. «Только смешки на уме», — сердился он еще больше. Навстречу попались Цыремпил с Ильей, поздоровались.
— Что запыхались, ветрогоны?
— Кассира в банк провожали, — находчиво ответил Илья. — Опоздать боялись.
Цыремпил смущенно отвел глаза.
На соседний путь в это время прибывал поезд. Тревожно и коротко надрывался гудок. Люди разбегались перед самым паровозом.
Пилипенко и Батуев незаметно отошли от Лист-равого, затерялись в толпе.
Отступил к своим вагонам и Листравой, не приметив смущения Батуева. Натренированный слух ревниво ловил звуки движения машины. Листравой определил состояние локомотива, погрозил высунувшемуся из будки машинисту кулаком.
Паровоз, дохнув паром, остановился. Машинист сошел на землю и, что-то сказав хрупкой девушке-помощнику, направился к Листравому, недружелюбно спросил:
— Ты что, дядя?
— Дышла стучат, вот что, племянник. Клинья подкрепи.
Машинист оторопело глянул на него, хотел выругаться, но, увидев спокойные глаза рабочего человека, сказал просто, как знакомому:
— Дыхнуть некогда. Бригады — новички сплошь. Не успели. Сейчас сделаем.
В прибывшем поезде были пленные немцы. Автоматчики не подпускали близко никого.
Листравой задержался в конце своего эшелона. Последний вагон служил изолятором в дороге, а при необходимости — и гауптвахтой. Из него только что выпустили провинившегося. Машинист проводил его осуждающим взглядом.
В эшелоне, с которым ехал Листравой, были железнодорожники-восстановители. О войне эти люди знали по газетам и кино. Поэтому теперь толпились у вагонов с пленными: каждому хотелось увидеть, какие они бывают, живые немцы.
— Люди как люди, — заметила Наташа, во все глаза рассматривая пленных.
— Да… — тихо откликнулся Пацко. — Даже не верится, что это они убивали беззащитных.
Листравой мрачно подошел к пленным.
Сдерживая гнев, даже прикрыл набрякшие веки. А когда открыл глаза, то невольно вздрогнул: верзила немец в потертом мундире мышиного цвета проносил к вагону ведро с дымящимся супом.