Терпеть боль, не бояться крови, драться, стрелять из рогаток – все это у нас, мальчишек, считалось в те военные годы делом обычным. Кто не умел терпеть, драться, стрелять из рогаток, того мы тогда и за человека не считали.
Война – великий воспитатель. Мимо нашего детского сада каждый день шли танки – их делали на нашем автозаводе, шагали солдаты строем, носили «колбасы» – аэростаты воздушного заграждения. Мы знали, что такое бомбежки, мы не только видели войну в кино, не только слышали о ней – мы были детьми войны, читали письма с фронта от отцов и братьев. Мы жили в войну, и она нас по-своему воспитывала. Конечно, не дай бог кому такое воспитание получить, но не от нас это зависело. И хотя война – великая беда и несчастье, но, как говорится, нет худа без добра: она нас экзаменовала строго, по своим законам.
Во второй половине войны, когда гитлеровцев погнали с нашей земли, в Горький привезли пленных немцев. Они строили склады рядом с нашим детсадом, и мы каждый день видели, как медленно, понуро опустив головы и не глядя по сторонам, идут нестройные колонны на работу. Мы знали, что это немцы, что они воевали на фронте, стреляли в наших, – в общем, это враги. И вот враги ходят по нашему автозаводскому поселку, живые и невредимые, и никто в них не стреляет. Мы было сначала в них пуляли из рогаток, но один старший лейтенант сказал, что это только фашисты издеваются над пленными, а мы – благородные люди. Нам не очень было понятно, что значит благородные люди. Однако больше не стреляли в пленных. Только иногда дразнили их всякими обидными словами. Немцы не понимали, что мы их дразним, и улыбались. Дразнить стало неинтересно. Постепенно мы привыкли к ним: пленные делали нам разные безделушки, а мы носили им воду. Наверное, мы их все-таки жалели. Мы были действительно благородными людьми, чувствовали свое превосходство над этими взрослыми мужчинами, понимали, что они вроде как лежачие, а лежачих не бьют. Я хотя и был забиякой и большим любителем подраться, тех, кто слабее, никогда не бил. Может быть, с тех детских времен понял я, что над побежденным противником не нужно смеяться, издеваться. Победить противника – это да, но издеваться над ним после – это плохо. И я никогда не понимал, да и не пойму, наверное, тех, кто после боя все еще гневно дышит и продолжает видеть в сопернике лютого врага. Я имею в виду спортивного соперника. Победитель должен быть благородным человеком. Для того чтобы понять это, надо побывать в шкуре побежденного, а я и в такой шкуре бывал, знаю, как противно чувствовать себя беспомощным, когда все уже кончилось, когда ты проиграл и нечем тебе ответить...
Первые коньки я нашел случайно: как-то рылся в сарае, где навалено было разного барахла, и откопал коньки. Это были настоящие коньки, стальные, правда, немного заржавевшие. Они валялись в сарае много лет. Это были коньки старшего брата Николая. Когда у меня спрашивали: «Где конечки взял?» – я гордо отвечал, что это Николай, уходя в армию, мне их подарил, но раньше я на них не катался, потому что был еще маленьким и коньки были мне велики, а вот теперь в самый раз.
Но коньки брата были еще далеко не в самый раз. Правда, меня это не смущало. Я ходил в больших, подшитых отцом валенках, и было удобно прикручивать к ним братовы коньки. Я делал это, как и все ребята: одна веревка спереди, другая сзади. Сначала просовываешь валенок в заднюю петлю и закручиваешь ее в жгут, потом палкой закручиваешь на носке переднюю петлю, тоже в жгут, и конек держится тогда крепко, как привинченный к валенку. Я эту премудрость быстро освоил и, кажется, с того дня, когда нашел в сарае старые братовы коньки, без них на улицу уже не выходил – только на коньках. В детсад – на коньках, в хлебный за хлебом – на коньках, всюду на коньках.
Катков тогда не было, может, и были, но я не знал, что такое каток, а улицы никто не чистил, снег утаптывали, он становился твердым, как лед, и улица была для нас катком.
Но вот однажды случилась беда. Приехал я на коньках в детсад, отвинтил коньки от валенок, положил в свой ящичек, а когда собрался домой уходить, гляжу – коньков моих нет. Украл кто-то. Большего горя у меня еще никогда до этого дня не было. Но потом я нашел своего обидчика и вернул пропажу.
Я сейчас вспоминаю, что первые мои коньки были очень похожи на вратарские – такие же низкие. Понимаю, что это совпадение случайное, могли первыми моими коньками быть и «снегурки», но, может, на роду спортивном мне было написано многие годы простоять на таких вот простеньких, низких коньках, как те, что нашел я когда-то в сарае.
С тех пор без коньков я себя и не помню. Почему я так подробно рассказываю о своем детстве? Потому что это было военное детство. О том времени немало сейчас, спустя сорок лет, написано, но у каждого детство было своим, неповторимым. Я ничего не выдумываю, пишу то, что помню отчетливо. И уверен, что в обстоятельствах и подробностях нашего детства кроется ключ к пониманию наших характеров. Конечно, мы были гораздо взрослее нынешних детей. В этом нет открытия, просто подтверждение его фактами собственной жизни.
Помню, например, как однажды, будучи, наверное, первоклассником, я упал в подпол. Дома никого не было, я устроился в подполе поудобней и стал ждать, пока кто-нибудь придет и вытащит меня оттуда. Я не испугался, не стал кричать – что толку, если вокруг никого. И видно, уснул. Не слышал, как пришли с работы родители, как всполошились, что меня нет, искали, беспокоились... А я так до утра и проспал в подполе. Ни мышей, ни чертей, ни домового я, помнится, не боялся, хотя, конечно, знал об их «существовании» и, по всем законам, должен был все-таки испугаться. Но в том-то и дело, что с самого детства у нас была как бы игра в «стойкость»: мы постоянно испытывали себя – трус или нет. Уж не знаю, хвастался ли я своим «подвигом» перед товарищами, – может, и нет, я вроде бы не отличался этим, но сам собой, наверное, был доволен – просидеть всю ночь в темном подполе! И никто меня не нашел – ведь я «скрывался» там от «фашистов». Я, значит, их перехитрил.
Летом 45-го вернулась с фронта старшая сестра Катерина, старший лейтенант, ей было чуть больше двадцати. Дома переполох поднялся. Прибежали соседи, мама накрыла большой стол. Катерина достала из своего вещмешка буханку хлеба, консервы, куски сахара и... медали. Что было для меня желанней – лакомства или ее настоящие боевые награды, сказать теперь затрудняюсь, но то, что сестрой я очень гордился, – факт!
В сентябре я пошел в школу. Мы учились в автозаводской школе №1, где директором был Петр Сергеевич Прохоров, теперь заслуженный учитель школы РСФСР. Он запомнился мне как образец справедливости, хотя с нами, пацанами, был строг и мы его побаивались. Зато первая учительница, Анастасия Ивановна, фамилию, к сожалению, не помню, была очень доброй, такой, какой и должна быть первая учительница.
Хотя особого прилежания к учению я не проявил, арифметику почему-то полюбил сразу. А в основном из первых лет школьной жизни помнится мне все-таки «неурочное время»: катание с гор на лыжах за автозаводской хирургической больницей – мать одного мальчишки из нашей компании работала на лыжной базе спортклуба «Торпедо» и в будние дни давала нам лыжи с мягкими креплениями. Какое это было удовольствие – кататься на настоящих лыжах! Самодельные катились куда хуже... На коньках мы гонялись в основном по улицам, зацепившись специальными крюками за борт грузовика. Однажды это занятие едва не закончилось катастрофой: меня, несущегося на коньках за грузовиком, сшибла «эмка», – она вывернулась из-за угла и шибанула меня крылом. Я отлетел в сторону, валенки с коньками с меня слетели... Но первая молниеносная мысль была о коньках – вдруг шофер их отнимет в наказание? Я вскочил, схватил валенки с коньками и шмыгнул в ближайший двор. Так и прибежал домой в носках...
В тот раз все обошлось – синяки я тщательно скрывал от матери, а ноги, онемевшие после пятнадцатиминутного бега по снегу, отошли, отогрелись. Правда, позже я их все-таки отморозил. На катке. Помню, пальцы кололо иголками – ничего не чувствовал. Наутро ноги распухли, ходить было нельзя, и отец повез меня на санках в больницу. Там сказали, что надо отнимать – видно, речь шла о пальцах, – отец меня там не оставил, привез домой, сказал матери, чтобы достала гусиного сала. Вот этим салом, раздобытым с большим трудом, мать меня и выходила. А то не играть бы мне в хоккей.