— А шо вы им сделаете? — спросила Дуня, механически продевая свою лапищу в предложенное ей полуколечко. — Вы ж такый малэнькый…
— Малэнькый, алэ злый, як собака, — заверил ее Илья Наумович, элегантно ведя по дорожной грязюке. — Можу покусаты.
— Ой! — испугалась Дунечка, выдергивая руку. — Так вы скажэный?[4]
— Что вы, — Илья Наумович вернул ее руку назад, — я просто отважный. Ваше присутствие и моя любовь придают мне смелости. Вот гляжу я на вас, Дунечка, и мне хочется быть маленьким отважным странником, затерявшимся среди ваших холмов.
— Та ну вас, — покраснела Дуня, чувствуя, как сердечко ее тает, — прыдумалы ж холмы какие-то…
— Горы, Дунечка, горы… С опасными перевалами и ложбинами, где одинокого странника подстерегают злые разбойники… Ого, одного уже вижу! — Илья Наумович остановился и гневно указал пальцем на огромную, темнеющую в сумерках фигуру, которая, прислонившись к забору, лузгала семечки. — Ваш ухажер вас дожидается? Подстерегает вас? Сейчас вы увидите, какой я маленький…
— Та якый ухажер… — начала было Дуня, но Илья Наумович уже подскочил к фигуре и с размазу залепил ей оплеуху.
— Это тебе, чтоб не караулил чужих женщин! — объявил он.
— Та шо ж це такое, — обиженно удивилась фигура. — Стою, лузгаю семочкы, никого нэ трогаю… Вы сдурели, Илья Наумович, чы шо?
— Ой… — изумился Илья Наумович. — Это ты, Павлуша?
— А шо Павлуша… Як Павлуша, так можно сразу в морду заместо «здрасте»? Це шо ж у нас за город такый, шо це вже деятель культуры нэ може мимо пройти, шоб тоби по морди нэ хлопнуть?
— Ты зачем Дуню у забора караулил?
— Шо значыть караулил? Це мой забор, я за ным живу.
— Павлуша, ну прости бога ради, — Илья Наумович прижал руки к груди. — Ну хочешь, дай мне тоже в морду.
— Ага, — кивнул Павлуша, — я вам в морду, а мэнэ в тюрьму за убийство. Воно мэни трэба, такэ щастя за вашу морду? Идить вже, Илья Наумович, з вашею Дунею, я тут зараз шось вдребезги разнесу…
Илья Наумович смущенно приобнял Дуню и повел ее дальше. Тане отстранялась.
— А вы правда, — сказала она, — такый…
— Скажэный?
— Отважный. Павло ж вин… такый… Вин кабана вбыты може.
— Так яж не кабан, Дунечка.
— Не, вы нэ кабан… Ну всэ, мы прыйшлы.
Они остановились у деревянного забора с калиткой, за которым виднелось несколько яблонь и шиферная крыша дома.
— Неужели вы так скоро хотите меня покинуть? — полужалобно-полулукаво спросил Илья Наумович.
— Так мама ж борщ сварила.
— О, я понимаю, борщ — это святое, тут я не соперник. А не хотите ли пригласить меня на борщ?
Дуня зарделась.
— Ну я нэ знаю… шоб прям так скоро, — промямлила она. — Шо мама скажэ…
— Шо-то все меня хотят напугать вашей мамой, — улыбнулся Илья Наумович. — Да вы не смущайтесь так, я ж не на сегодня напрашиваюсь.
— А на когда?
— На завтра. Вчерашний борщ всегда вкуснее.
В это время из-за забора послышалось хрюканье.
— Это из комнаты вашей мамы? — поинтересовался Илья Наумович.
— Та не, це ж Инженер, — сказала Дуня.
— Кто?
— Инженер. Такый жирный, морда хытрая… Мы його к Новому году зарежем.
— Что? — Илья Наумович почувствовал, как голова у него пошла кругом. — Это у вас такой семейный обычай, резать под Новый год инженеров?
— Та ну вас… Инженер — це ж боров. То ж вин у хлеву хрюкав. Така хытра, така розумна свынья…
— Знаете, Дуня, — сказал Илья Наумович, — в ваш дом нельзя входить неподготовленным. И хоть судьба несчастного Инженера вынуждает меня опасаться за собственную, но решений своих я не меняю. Ждите завтра в гости. Вот вам залог, что я не передумаю.
Он привстал на цыпочки и поцеловал Дуню в пухлую щеку. Дуня в очередной раз покраснела, даже зарделась, и со словами «та ну вас, скажэный», несильно и как-то нерешительно хлопнула Илью Наумовича по физиономии и скрылась за калиткой.
— Восхитительно! — сказал Илья Наумович, благоговейно потирая ушибленную щеку. — Какая изумительная девушка. Надеюсь, когда мы поженимся, она будет так же щедро раздавать пощечины тем, кто вздумает прицепить мне на голову рога.
На следующий день Илья Наумович всё в том же сером пиджаке с отдельно доживающей пуговицей, но с огромным букетом пунцовых роз в руках объявился во дворе семейства Горемыко, каждый из членов которого встретил его по-своему: Дунечка попунцовела не хуже букета, невнятный отец Петро Васильевич пробормотал что-то вроде «дуже радый, дуже радый», а необъятная и скандальная Алена Тарасовна с присущей ей откровенностью нрава гаркнула: