Только на следующий день, когда берлинское радио привычно трагическими голосами дикторов заговорило о «кровавом сербском терроре» над немецким меньшинством, о «преступной белградской клике, совершившей переворот в пользу вечного врага Европы — Англии» и о «предательском Белграде» вообще, — началась пора холодных размышлений.
Вся страна не только не принимала участия в быстро чередующихся событиях, но просто не успевала за ними и следить. В ногу с ними шел только Белград. Совершенно очевидным было, что ему в первую голову и придется нести ответственность. Было над чем задуматься…
Несмотря на то, что военная молодежь обещала, в случае нападения Германии, не больше, чем через две недели, быть в Вене, настроение у всех было очень подавленное. Ни для кого не было секретом, что к войне не готовы. Романтики утешали себя: «уйдем в горы», оптимисты надеялись, что там можно продержаться и год и два, люди, более близкие к реальности, рассчитывали, что будет не плохо, если Югославия выведет из строя одну или две немецкие дивизии.
В немецком консульстве на улице короля Александра — большое оживление в эти дни. Немцы с поспешностью, не мешающей отчетливой организованности, вывозят своих подданных из Белграда в Германию. Во дворе консульства сотни людей, горы тюков и чемоданов. На фоне общей растерянности и нарастающего с каждым днем беспокойства эта чужая жизнь, эта как часы работающая организация, целеустремленная и ясная, увеличивают тревогу и неуверенность. День и ночь из ворот консульства выходят аккуратно груженые машины и идут к пристани, откуда пароходами по Дунаю пассажиры следуют «нах фатерланд». Уезжают, говорят, и итальянцы. Война — вот она, у порога…
Большой компанией русских эмигрантов и сербов после кино мы сидим в ресторане, пьем густое, как масло, далматинское вино и крепчайший турецкий кофе. Говорим о только что виденном фильме, о женщинах, о любви, о всем том, о чем так легко говорится в теплый весенний вечер под воскресенье, когда завтра свободный от работы день, когда за столом у каждого есть кто-то, перед которой хочется быть очень остроумным и занимательным. Время от времени разговор возвращается к войне — «так как же, все-таки — будет она или не будет?»…
Сидим за столиками, по белградскому обычаю поставленными прямо на тротуаре. Прохожие лавируют между столиками, стулья ми и вытянутыми ногами, перебрасываются с сидящими шутливыми замечаниями, после которых нередко присаживаются к столу — узнать еще неизвестные новости, поделиться своими и вообще поговорить: что же дальше? Новостей, как всегда в таких случаях, больше, чем может вместить человеческая память. Тема, конечно, единственная — война.
Оказывается, что ее может и не быть. Оказывается, что посол Югославии в Москве, Гаврилович, как раз вот сейчас, может быть, вот в эти минуты, заканчивает переговоры с советским правительством о подписании военного союза.
— Ну, тогда нас, конечно, не укусишь. Даже с такими зубами, как у Гитлера…
Вновь подсевший собеседник, по-видимому, из оптимистов: — Жаль, а то бы мы ему показали…
Всем ясно, что показывать особенно нечего, что армия не мобилизована, что авиации нет, что танков хватает едва-едва, чтобы продемонстрировать их в дни государственных праздников, но если уж дело так хорошо кончается, почему и не погрозить кулаком в сторону зарвавшегося завоевателя…
Впрочем, в военный союз верится с трудом. Вожди коммунизма связаны с Гитлером слишком прочными узами, и едва ли Югославия явится для них яблоком раздора. Только что в очередном киножурнале мы видели, как длинные составы, тяжело груженные нефтью, хлебом и сырьем, подошедшие с советской стороны где-то в районе Брест-Литовска, перегружаются в немецкие поезда. За неделю до этого в таком же журнале показывалось, как там же, в Брест-Литовске, происходил по какому-то поводу совместный парад немецких и советских частей. Нет, какой уж тут военный союз…
О невозможности его говорит и самый точный в этом случае барометр — коммунистическая партия Югославии. Она вздохнуть не может без инструкции из Москвы, а еще месяц назад в листовках, разбросанных по городу, она предупреждала о «главной», по ее мнению, «опасности», подстерегающей Югославию, — опасности быть вовлеченной в войну на стороне западного блока Лондон — Париж»…
Роль коммунистических партий в разгроме всех порабощенных Гитлером стран Европы не лишена интереса. По инструкции, данной Кремлем после подписания германо-советского пакта 1939 года, они все играют недвусмысленно предательскую роль по отношению к своим странам. Не была оригинальной в этом отношении и компартии Югославии: члены ее, как правило, не являлись последнее время к отбыванию воинской повинности, перед самой войной коммунистами были организованы забастовки в военной промышленности и, и все четыре самолетные фабрики на несколько недель прекратили работу. На военных заводах в Крагуевце имели место случаи открытого саботажа. Коммунистическая партия за последний год не пропустила ни одного повода, чтобы не продемонстрировать свою неприязнь к «англо-французским капиталистам». Незадолго до описываемых дней студенческая коммунистическая молодежь разогнала собравшихся в университете почтить память французского Генерала Гепарта, которому Югославия обязана очень многим, — разогнала по тем соображениям, что «это может быть понято как агитация за вступление в войну на стороне английских лордов и парижских банкиров»… Нет, на военный союз надежды крайне слабые…
Сербская часть нашего стола настроена более оптимистично. По ее мнению, мы — русские эмигранты — не можем быть объективными по отношении к коммунизму, наши личные на него обиды не дают нам возможности сделать беспристрастные политические выводы. Впрочем, эта тема бесконечная и она служит всегдашним источником споров, взаимных упреков и нередко самых настоящих ссор.
После оживленной вспышки, когда все начинают говорить одновременно и каждый с трудом слышит только сам себя, разговор как-то замирает и не клеится.
Ресторан начинает пустеть. Поднимаемся и мы. Завтра свободный от работы день, а это может поправить любое настроение и загладить самые острые политические разногласия.
Расходясь, долго провожаем друг друга, стоим у каждой калитки и входных дверей и, споря сонными голосами, строим общие планы на завтрашний день. Большинство за то, чтобы открыть сезон купанья на Саве или Дунае. Расходимся по домам уже перед рассветом.
В городе тишина. Крепко спит отдыхающий после недельного труда люд. Тишина благополучия, сытости и довольства.
Уже значительно поредевшей компанией проходим мимо немецкого консульства. В нем гробовое молчание, плотно закрыты тяжелые железные ворота, на окна спущены стальные жалюзи. Немцы закончили, наконец, свою возню. Уехали — туда им и дорога. Сейчас начнутся всякие требования удовлетворения, возмещения убытков, а их, к сожалению, и не было причинено. Ну, да это дело дипломатов. Нужно только не прозевать, когда разговор дойдет до ультиматума. Тогда нужно будет что-то предпринимать. Что именно, мы еще не знаем, да это сейчас не так и важно. Придет время — будет видно…
Засыпая, я вспоминаю фразу, сказанную кем-то вчера вечером:
— Война, братцы, — это всегда внезапность. К ней готовятся, ее ждут, тревожно отмечают ее неизбежность, но когда приходят первые телеграммы с фронта, это — всегда неожиданность.
Сквозь сон я стараюсь представить, как это будет выглядеть, если Югославии действительно придется воевать. Объявление войны… толпы людей на улицах… первые телеграммы… экстренные выпуски газет… А впрочем, может быть, этого ничего и не будет. Не будет и войны, и все кончится одними тревогами.
С треском распахнулась запертая на ключ дверь. Я вылетел, силой выброшенный из кровати. Больно ударился головой о ножку стола. Все это сопровождается сотнями душераздирающих, непривычных для слуха звуков — раскатами близкого грома, визгом, скрежетом, холодящим мозг воем. С потолка сыплется штукатурка, из окна сотнями осколков — разбитое стекло. По лестнице вниз топот быстро бегущих ног. Истерический женский крик о помощи и детский плач…