Да, по очеркам Овечкина о разграбленной деревне, в тот же год пленум ЦК принял решение о помощи селу. Черное стало вдруг черным, а не белым. Ведь люди к тому времени настолько привыкли к вранью, что любой самый очевидный факт становился шоком, если был обнародован - сказан вслух, или напечатан в журнале. Но сколько, сколько правды было сжевано цензурой?! «Вот цензура по номерам, - записывал поэт в дневнике. - Сняты: Каверин "Белые пятна", Марина Цветаева. Снят роман Камю "Чума". Повесть Тендрякова "Находка". Снят "Театральный роман" Булгакова. Сняты стихи Евтушенко». И - запись: «Цензор говорит, что у него от "Нового Мира" инфаркт будет». Конечно, инфаркт! По четыре раза сдавали в набор и рассыпали из-за запретов набранные вещи. Но и Камю, и Булгакова он все равно пробьет. Правда, тогда же и запишет: «Храбрость, это не когда ничего не боишься и уверен в результатах, а когда знаешь, что дело наверняка безнадежно... и все-таки идешь, не отступаясь...»
Удивительно, он, десятилетиями живя в Москве, по-деревенски боялся переходить улицы, пропускал машины до последней. Но не побоялся, образно говоря, не раз и не два вставать поперек несущейся на него всесокрушающей партийно-государственной машины, ломавшей кости и хребты любому. Ведь именно «поперек» и напечатал Солженицына. «Учти, Саша! - сказал ему его заместитель по журналу Дементьев. - Нам этого не простят. Журнал мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас. Для всей России?» - «Понимаю, - ответил Твардовский. - Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?..»
Рукопись повести «Щ-854» некоего А.Рязанского, «машинопись» без полей и пробелов, ему передала сотрудница журнала Анна Берзер. «Лагерь глазами мужика, - сказала тихо, - очень народная вещь». Точнее нельзя было «попасть» в сердце Твардовского. Он взял рукопись домой и, укладываясь на ночь, взялся читать. Однако после двух-трех страниц понял - лежа не почитаешь. Встал, оделся. И всю ночь, заваривая чай на кухне, читал повесть про «Денисовича» - и раз, и два. А утром бросился с рукописью по друзьям и требовал выставлять бутылку в честь появления писателя.
«Рязанским» оказался Солженицын, учитель из Рязани. И в ноябре 1961, вызванный телеграммой, он сидел уже в набитом людьми кабинете поэта и мрачно думал: «Да не сошел ли я с ума? Неужели редакция серьезно верит, что это можно напечатать?» В публикацию не верил, радовался уже тому, что ее в КГБ не передали! И правильно - ее опубликуют только через 11 месяцев. Благодаря «саперной», по словам Ваншенкина, хитрости поэта. За это время было всё: и письмо Твардовского Хрущеву («Имя этого автора завтра может стать одним из замечательных имен нашей литературы»). И встреча его с Хрущевым в ЦК «голова к голове», когда поэт прямо сказал «хозяину» страны, что без него эту вещь «зарежут» («зарежут», - тупо кивнул тот). А поэт, пошутив, что «от поцелуев дети не рождаются», расширяя плацдарм свободы дерзко предложил властителю: «Отмените цензуру на литературу», и даже утверждал потом, что «шарокатный мужик» этот согласился с ним! Всё было. Даже обсуждение повести на Политбюро (ее в 23 экземплярах для партвождей отпечатали за одну ночь), когда Хрущев покрикивал на соратников: «Чего молчите?» Зато потом, когда цензор, получив экземпляр этой «идеологической диверсии», грозно орал в телефон: «кто прислал это? кто персонально одобрил?», зав. редакцией Н.Бианки невинно ворковала в ответ: «да мы тут! да всем нам понравилось!» «Цензура» угрожающе шваркнула трубку. А через полчаса вновь позвонила: «Пришлите-ка еще пару экземпляров». Почитать... Зато, наконец, потом, Солженицын, вычитывая в гостинице повесть в последний раз, в голос разрыдается: представит «как всплывет к миллионам несведущих крокодилье чудище нашей лагерной жизни», и как важно это тем, кто «не доцарапал, не дошептал, не дохрипел». И дома у Твардовских будет ждать сигнального номера, а когда курьер доставит его, смеясь, будет смотреть, как суровый, седой уже главный редактор, словно мальчик будет порхать по комнате: «Птичка вылетела! Теперь уж вряд ли задержат!..»