Режущий слух, вызывающий жуткую тоску вопль повис над селом и, усиливаясь-усиливаясь-усиливаясь, достиг кульминации, ворвался в село вместе с теми, кто исторгал этот вопль. Шесть всадников то двигались одной сплошной стеной, то смыкались в тесное плотное кольцо, потом снова растягивались, снова смыкались или вдруг от накала чувств начинали кружиться на месте и вокруг друг друга. Сейчас они двигались, вытянувшись длинной цепочкой, впереди черноволосый, смуглый, крепко сбитый Юнус — в одном ухе поблескивает серьга, рот окаймляют усы.
Бабишад был похож на йога, тощий-претощий, кожа медного цвета. Он на ходу метнул горящий факел в стог сена и сам, как ребенок, обрадовался поднявшемуся пламени… На Мустафе был арабский наряд, бог знает, зачем он напялил его на себя и неизвестно где раздобыл, но это было красиво и, главное, соответствовало его вкусу… Аль-Белуджи был полуобнажен, на голове тюрбан… У Аламы были красные волосы, рассыпавшиеся по плечам. При виде огня он совсем зашелся от восторга, обезумел прямо, привстал на лошади, откинулся и, широко распахнув пасть, хохотал безудержно… Хара-Хира нацепил на голову нечто вроде византийской короны, не исключено, что это была часть тиары, впрочем, это не имело такого уж особого значения, просто корона блестела, была тяжелая и нравилась самому Хара-Хире. Потому что Хара-Хира был необъятных размеров и любил, чтобы на голове было что-то тяжелое: когда на нем не было его «шапки», ему казалось, нет и самой головы. Частенько товарищи, чтобы подшутить над ним, прятали «шапку», и Хара-Хира выходил из себя, метался в ярости по сторонам и не мог успокоиться, пока не находил свой замечательный, неповторимый головной убор.
Отряд Юнуса, как нож, вонзился в село и приступил к делу. Огненно-рыжий Алама подъехал к одной женщине и прямо с лошади нагнулся, подхватил ее одной рукой, нетерпеливо отдернул чадру, и лицо скорчилось в гримасе: у женщины были зеленые глаза и маленький подбородок, то, чего Алама терпеть не мог. Алама отшвырнул женщину и устремился дальше.
Аль-Белуджи не знал, какую дверь толкнуть. Это было совсем как вытянуть жребий, и он торопился и не мог решиться — вдруг да старуха попадется: испоганится весь день Аль-Белуджи. Наконец — была не была! — толкнул одну дверь наугад. Прямо у порога стояла женщина. Аль-Белуджи отвел рукой чадру, под ней еще одна чадра оказалась, он откинул и эту, под ней еще одна оказалась, в нетерпении он сорвал с женщины последнюю чадру, и глазам его открылось женское лицо — ничего противнее Аль-Белуджи в жизни не встречал. Ему захотелось совсем как чадру содрать с женщины и лицо: вдруг да под ним другое будет.
— Дура! Ходила б с открытым лицом, никто и близко не подойдет! — И Аль-Белуджи отъехал чертыхаясь.
Обследовав село, они собрались на площади в центре.
Они торопились, но торопились не потому, что им надо было еще куда-нибудь успеть, а потому, что взяли такой быстрый темп.
— Юнус, — сказал Алама, — вроде бы и отсюда ни с чем уйдем… Женщины больше не рожают красивых.
— На красивых вы сами, голодные псы, набрасываетесь, — рассердился Юнус.
— Ничего нет, ни одной мало-мальски красивой, клянусь…
Показался Хара-Хира с огромным тюком в руках. Лицо его расплывалось в довольной улыбке. Он свалил тюк перед товарищами и стал развязывать его.
— Что сейчас увидите, что увидите, что за товар, — приговаривал он. Из тюка вышла толстая немолодая женщина. Лица у всех вытянулись. Один Хара-Хира оставался невозмутимым, он смотрел на женщину, прищелкивая языком, явно наслаждался.
— Это еще что такое?! — брезгливо процедил Юнус.
— Женщина… — сказал Хара-Хира. — Красивая… — И он показал руками в воздухе, что именно составляло ее красоту…
— Ты бы уж сразу буйвола взял, зачем тебе женщина, — рассмеялся Мустафа.
Юнус секунды спокойно не мог устоять на одном месте: казалось, если он еще немного здесь задержится — само небо затрещит, пойдет по швам, и он, Юнус, рухнет на землю без сил, и деревья вокруг падут ниц, земля вся размягчится, дневного света станет совсем мало, народ весь высыплет из домов и растерзает его самого и всю его шайку. И даже малые дети казались ему в эти минуты опасными, даже глубокие старики. Лишь в движении он был спокоен, — для того чтобы не останавливать движения, он оставлял мысль на половине и принимал решение на ходу прямо, не задумываясь. Вот и сейчас он вспрыгнул на коня и умчался куда-то в сторону, никому ничего не говоря, не объясняя. Его молодчики последовали за ним. Вскоре они оказались перед каким-то строением, которое когда-то, по всей вероятности, было церковью, на месте колокольни был водружен какой-то непонятный купол, к стене приставлена лестница, и сейчас эта церковь-не-церковь являла собою какое-то странное, непонятного назначения сооружение.