И колеса ВремениСтачивались в трении, —Все на свете портится от трения…И тогда обиделось Время —И застыли маятники Времени.
И снова пишу, пишу, пишу… тебе, себе, случайному читателю? Дурная привычка размазывать чувства по экрану в попытке придать их беспорядочному клубку видимость формы. Всё закончится, а я по-прежнему буду стучать по клавишам.
Это бессмысленное занятие дает иллюзию возможности что-то изменить, видимость того, что судьба не предопределена на тысячу миллионов процентов, а еще остался шанс сделать что-то самостоятельно. А, может, это и есть самая неизменная константа, и генерация слов, фраз и текстов – это рок, отбывание кармы, сизифов труд и триумф рутины? Не знаю – пока не разобралась – или уже позабыла. С определением временных понятий у меня расквардак. А если точнее…
Времени больше нет. Оно закончилось. Не мое личное, а время вообще, неподвластное осмыслению, но правящее миром и диктующее законы его существования. Вселенная перестала подчиняться его неотступному речитативу и утратила напряженную внутреннюю силу. Она осела и расхлябла, как сугроб под беспощадными лучами, как мертвое тело, брошенное на произвол судьбы легкомысленной душой.
Это снаружи, а всё, что внутри, превратилось в боль – не резкую, не пульсирующую, но ровную, постоянную и изматывающую. С ней можно жить, пытаться что-то делать. Иногда о ней забываешь. На миг кажется, что всё нормально, как раньше. Но нет – мгновенье забытья кануло в темноту, и внутри оживает тихий зверь, выгрызающий сердце, высасывающий душу.
А снаружи ничего не происходит. Нет, события по-прежнему складываются в сюжеты, дела выстраиваются в нетерпеливую очередь, случайности сцепляются в неизбежность, факты торопятся оформиться в судьбу, а дни, недели, месяцы и годы притворяются жизнью. Но это ничего не значит. Если внутри воцарилось спокойное и мерзлое оцепенение, если нет понимания, зачем всё это, если радость и горе – только факторы эмоционального фона, а не вехи мироощущения – значит, время закончилось.
Песок застыл в колбе, превратившись в наивную инсталляцию бесконечности. Капли замерли на стекле, не успев пожертвовать собой ради головокружительного скольжения вниз. Тень перешла в разряд отпечатков и утратила былую подвижность. Огонь обрел новое агрегатное состояние где-то между смолой и золой. Маятник прекратил обряд фанатичного служения и стал бесполезным довеском системы. Колеса и шестеренки замерли на полпути к будущему, так и не узнав, насколько оно светлое. А стрелки, перестав бегать по кругу, слились с циферблатом, обернувшись псевдоруническим полуорнаментом.
Из мира выкачали воздух, он утратил многомерность, окружающее представляется чередой опостылевших слайдов – мелькающих, мелькающих, мелькающих, мелькающих… Сухие глаза жжет от их механического движения, а спасительную влагу слез выдают редко и в ограниченном количестве.
Разум фиксирует необратимые изменения, но без участия души он не пытается провести анализ или подбить итог. Ему невозможно функционировать в условиях отсутствия систем отчета и координат, он тщится отыскать что-то надежное и постоянное – и находит боль. Он привыкает к ней, сживается. Единственным продуктивным действием мозга становится наблюдение за ее размеренным существованием там, где раньше помещались надежда, радость, восторг, разочарование, тоска, надежда.
До конца суждено наблюдать за сменой плоских картинок и притворяться, в первую очередь, перед собой, что это по-настоящему, что дешевое фальшивое действо можно принять за реальность, а невыносимое тягучее марево за время, которого больше нет. Хотя… будет еще день, завтрашний.
Почему завтрашний? Если времени нет, то и счет дней бессмысленен. Они сливаются в пестрое полотно с повторяющимися темными кусками и, шурша, скользят мимо, колыхаясь на неровностях дряблого воздуха. Поэтому день, единственный, избранный, которому будет даровано всё, чего лишились бесчисленные его братья, наступит завтра, сколько бы тысячелетий ни пришлось его ожидать.
Завтра мы окажемся на берегу лесного озера, куда так и не смогли добраться. Там ветерок будет касаться покорной воды и шептать ей о нежности и о вечности, а она будет вздрагивать, ощущая всей глубиной его нескромные порывы. Там солнечные блики зафиксируют каждый ее вздох, рассыпаясь в воздухе пыльцой космических соцветий. Там высоченные сосны, пропуская шелковистое небо меж трепетных веток, откинут взлохмаченные облака к горизонту, оставляя над нами лишь стайку беспокойных пушинок. Там трава, посвященная в земные и подземные таинства, простит нашу неловкую тяжесть и подарит ощущение покоя и воли в каждом прикосновении к телам, раскинутым рядом, к переплетенным навеки пальцам.