Рыбкинъ бросилъ стихи и учитъ служить безхвостую бѣленькую собачку, съ чернымъ пятномъ на ухѣ. Подхватилъ на дорогѣ, когда шли на вокзалъ, пронесъ подъ-мышкой, – рѣшилъ везти на войну. Собаченкѣ обрадовались, упросили взводного не отбирать. На вокзалѣ прихлестнули ремешкомъ къ ножкѣ стола и утащили въ вагонъ. Теперь собачка ѣдетъ безповоротно, скулитъ и подрагиваетъ. Называется – Штыкъ.
– Изъ хорошаго дома, можетъ, – хвостъ-то отрубленъ! Сетеръ, можетъ…
– Служитъ, стерва! А? Какъ здорово-то!...
„Сетеръ“ помаргиваетъ влажными глазками, подрагиваетъ плечиками, но служитъ.
Можетъ быть, думаетъ умной маленькой головой: гдѣ онъ? и кто они? Ему даютъ сахару, вжимаютъ въ зубы, онъ трусливо опускается на лапки и, подогнувъ огрызокъ хвоста, свой „штыкъ“, уползаетъ подъ лавку, кладетъ сахаръ и начинаетъ тихо скучать. И жестко, и всѣ толкаютъ ногами.
Наступаетъ долгая ночь. Потрескиваетъ остывающая печка. Сидитъ передъ ней дневальный на корточкахъ и подкладываетъ уголь. Стоитъ густой храпъ, качаются тяжелые сапоги, гремитъ и скрежещетъ подъ поломъ мерзлое желѣзо. Отъ фонаря ходятъ и ходятъ тѣни.
Ждановъ лежалъ наверху, къ окошку. Ему не спится. Все думаетъ, – на Брянскъ или на Москву? Въ Орлѣ будутъ утромъ, еще темно. Все думаетъ, какъ это случится, – позволятъ ли ему на большой остановкѣ сбѣгать на часокъ въ деревню. Бывали случаи. Станцiя тамъ узловая, на узловыхъ подгоняютъ обѣдъ, стоятъ. А если ночью туда?.. Дорогу хорошо знаетъ, только бы отпустили. Онъ уже загадалъ: будетъ считать. Если до сотни не почешется Рыбкинъ противъ него, – а онъ сколько ужъ разъ чесался, – тогда на Брянскъ.
Досчиталъ до восьмидесяти и теперь спѣшитъ. Нѣтъ, досчиталъ. И тутъ какъ разъ почесался Рыбкинъ, и отлегаетъ отъ сердца. Потомъ начинаетъ думать, какъ побѣжитъ въ деревню. Потомъ о войнѣ, о бояхъ. Видитъ бѣлое поле, окопы, какъ на картинкѣ въ „Зарѣ“. Слышитъ, какъ воютъ пули. Это онъ знаетъ: ходили на стрѣльбище. Тутъ начинаютъ ползать мурашки въ пальцахъ, и позываетъ сходить за надобностью.
– Орелъ-то не проѣзжали? – спрашиваетъ Рыбкинъ – словно не спалъ.
– Нѣтъ, къ утру будемъ.
Внизу бредитъ молчаливый Печонкинъ, зоветъ Пашку:
– Пашка… Пашка… Панька…
– Держи огонь! – приказываетъ дневальному Курочкинъ.
Подъ лавкой начинаетъ скулить собачка.
– Цыцъ! – стучитъ на нее штыкомъ дневлаьный.
– Молчи, Штыкъ! – приказываетъ Рыбкинъ сверху, возится и кидаетъ сахаръ.
Долгая ночь, темная ночь. Ждановъ глядитъ въ запотѣвшее окошко, протираетъ шапкой.
Мутно бѣлѣютъ проплывающiя поля. Гдѣ-нибудь тутъ деревни, спитъ народъ. И вспоминаетъ Ждановъ свою Скворочку, видитъ избу; на стѣнкѣ, подъ часиками, купленная имъ къ Пасхѣ картинка – „Крестьянинъ и Медвѣдь“. Сидитъ съ уголка стола мать, заколола къ колѣнкѣ и шьетъ розовую рубаху. Горитъ лампочка. Дуня надѣваетъ валенки – время идти на фабрику, смѣна.
„Дуньку не захвачу, пожалуй“, – думаетъ Ждановъ, – на фабрикѣ“…
Синее утро. Орелъ. Поѣздъ стоитъ два часа.
– Орелъ? – Орелъ.
Курочкинъ убѣжалъ. Слышно – будетъ прицѣпъ. Проходятъ, въ затылокъ, по-двое, съ мѣшками, въ сѣрыхъ папахахъ. Шумятъ. Музыки не слыхать. Значитъ, еще эшелонъ.
Бѣжитъ мужикъ въ рыжей шапкѣ, въ овчинномъ воротникѣ; спотыкается на полу тулупа.
Прошелъ офицеръ, за нимъ солдатъ съ чемоданомъ у головы, кто-то въ формѣ, – студентъ, должно быть, – и барышня въ бѣлой шапочкѣ и съ платочкомъ у носа. Опять пробѣжалъ мужикъ съ сѣрымъ мѣшкомъ, волочится за нимъ красный кушакъ, путается въ ногахъ. Три бѣлыхъ хлѣба у него подъ-мышкой – вотъ-вотъ выскочатъ. Все останавливается, ищетъ глазами, дергаетъ солдатъ за рукавъ – распрашиваетъ. Три бабы бѣгутъ за нимъ, закутанныя въ красные, въ зеленую клѣтку, платки. „И чего это онъ?“ – думаетъ Ждановъ и видитъ опять – уже съ другого конца бѣжитъ все тотъ же мужикъ, шапка у него сдвинута, бѣлые хлѣбы уже несетъ самая высокая баба, одна нога его въ двери, а голова смотритъ назадъ, и ротъ ощерился. Кличутъ его. Онъ машетъ мѣшкомъ на себя, зоветъ.
Всѣ четверо сбились въ кучку, къ стѣнѣ, съ ними солдатъ. Мужикъ все дергаетъ его за рукавъ и тычетъ пальцемъ по воздуху, – разсказываетъ, должно быть, какъ искали.
Проходитъ сѣдой полковникъ, съ орлинымъ носомъ и черными, лохматыми бровями, тяжело опираясь на палку; за нимъ вѣстовой съ синей тетрадью. Провели солдата съ зеленымъ лицомъ, прапорщикъ пишетъ, отрываетъ листокъ и даетъ унтер-офицеру, машетъ рукой – должно быть, отправить въ околотокъ.
Приходитъ Курочкинъ, говоритъ Шкробову:
– Нѣтъ, у машиниста справлялся… на Брянскъ.
Ждановъ ежится въ уголокъ, старается дышать тише. На Брянскъ!
– Прощай, Москва, златыя главки! – отзывается сверху Рыбкинъ, прыгаетъ внизъ и свиститъ:
– Штыкъ!
Нашариваетъ собачку подъ лавкой, тащитъ за лапки.
– Что, стерва… ѣдешь!
Поѣздъ идетъ. Солдаты пьютъ чай. Рыбкинъ несетъ Штыка къ печкѣ и все поглаживаетъ.
Собачка отворачивается и все моргаетъ.
– Штыкъ! – говоритъ Рыбкинъ, вѣшая ему на носъ баранку, – шабашъ теперь, къ нѣмцамъ ѣдемъ. Жилъ ты у барыни своей, супъ лопалъ… звали тебя Бобикъ, а то… Тузикъ… и знакъ у тебя на заду благородный…
– Чего собаку притащилъ, все равно бросишь… какъ по частямъ распредѣлютъ, – говоритъ бородатый Шкробовъ. – Штыкъ, подь сюда.
– Съ ней веселѣй. Я стихъ на ее сочиню.
Курочкинъ не разговариваетъ. Приладилъ ящикъ и пишетъ письмо. Ждановъ боится попасть ему на глаза. На Брянскъ! Сто двадцать пять верстъ до Брянска. Къ обѣду и попадемъ.
Морозное утро. Багровое солнце глядитъ въ окно. Много морознаго грохота. Лѣса, лѣса…
А какiе яркiе снѣга! Ѣдетъ кто-то полемъ, по вѣшкамъ. Куда ѣдетъ? На базаръ, домой… а то за дровами… Снѣгири теперь по садамъ, на солнцѣ. Приглядывается Ждановъ къ придорожнымъ деревушкамъ – бѣгутъ, бѣгутъ. Онѣ закутаны въ соломенныя шубы, дымятъ розовыми дымками – дышатъ.
Въ инеѣ ветлы, рыхлыя, нѣжныя, розовыя противъ солнца. Да какъ красиво! А ледъ на рѣчкѣ зеленый, какъ на Чолкнѣ. Бабы болтаютъ у проруби. Мимо, все мимо. Остались висѣть на пряслѣ мерзлыя рубахи. Прощай, дѣдъ! Куда-то идетъ съ салазками… Вороны полетѣли за риги… Синяя церковь, будто въ Настасьинѣ…
– Господинъ отдѣленный… – рѣшается, наконецъ, Ждановъ. – Позвольте доложиться…
И, робѣя, просится отпустить его побывать въ деревнѣ, съ версту отъ останова. Тамъ будетъ обѣдъ, а ему на часокъ только, обернетъ живымъ дѣломъ.
– Наврядъ отпускаютъ… – сомнѣвается отдѣленный и думаетъ. – Наврядъ.
Требуетъ Курочкинъ, похлопываетъ по рукѣ письмомъ, говоритъ – такого правила нѣтъ, нельзя. Смотритъ въ дѣтскiе глаза Жданова, которые не моргаютъ, мимо которыхъ сбоку несется за окномъ бѣлое, и спрашиваетъ неохотно:
– Какая деревня?
– Скворча… съ версту всего… по документамъ у меня, господинъ взводный!
Курочкинъ не знаетъ никакой скворчи, но ему знакомо, что чувствуетъ сейчасъ Ждановъ: улыбнулась Москва! А тутъ и совсѣмъ рядомъ.
– Доложу, ладно.
Ждановъ солдатъ исполнительный, на счету. Нѣтъ команднаго голосу, потому и не попалъ въ учеьную команду, а былъ бы и отдѣленнымъ. Очень смиренъ, и лицо, каък у дѣвушки.
Курочкинъ думаетъ о своей невѣстѣ, продавщицѣ въ кондитерской, вертитъ на указательномъ пальцѣ кольцо съ синимъ камнемъ и еще разъ говоритъ, что доложитъ.
Эти версты самыя длинныя. Въ гору подвигается поѣздъ, на станцiяхъ стоитъ долго что-то. Играютъ въ Уголкѣ „корочку“, Вальковъ вынулъ зеркальце и приглаживаетъ усики-ниточки, Шкробовъ читаетъ уставъ полевой службы. Курочкинъ лежитъ на спинѣ и разглядываетъ часы, какъ прыгаетъ стрѣлка. А завтра придетъ на вокзалъ Наташа, на всякiй случай прибѣжитъ по морозцу, отпросится въ магазинѣ, а онъ уже далеко будетъ. Достаетъ изъ клеенчатаго бумажничка конвертикъ съ „электрической“ карточкой и разглядываетъ въ ладоняхъ, какъ въ ковшичкѣ, худенькое лицо съ остренькимъ, какъ у птички, носомъ, взбитые волосы и открытую шею въ ямкахъ. Прикрываетъ лицо ладонями и цѣлуетъ. Отъ карточки пахнетъ ландышемъ. Прячетъ, беретъ старую газету и читаетъ о гибели цеппелина.