-А потом проснется и увидит, что мир давным-давно носит траур! – насмешливо вставил Артем.
-Неверно, коллега! – все более воодушевляясь возразил Карик, и его глаза, подарившие ему второе имя, затуманились. – Мир окрашен в два цвета: желтый – цвет золота и сумасшествия, и красный – цвет крови и страсти… Все остальные цвета – лишь производные от этих двух!
-Не кричи так! – рассмеялся Мерген. – Иначе мне придется вывесить перед «шкатулкой» зеленый флаг и выращивать в газоне желтые и красные цветочки…
-Так давайте выпьем за цветоводов! – провозгласил тост Карик. – Эта профессия сейчас оказалась в наше нелегкое время самой выгодной. Нам не нужны учителя, ученые, гении, нам нужны полуграмотные людишки, которые довольствуются мизером – им не нужны ни культура, ни искусство, ни прогресс… У них есть Верка П…чка, сериал «Бригада» и канал ТНТ!
Мы выпили за цветоводов и всех иже с ними.
В это время в углу произошло какое-то движение. Затем хлопнула дверь. Это ушла девушка. А Валерка подошел к стойке, чтобы расплатиться.
-Привет, незнакомец! – окликнул я. – Присоединяйся к нам…
Он растерянно затоптался на месте, мусоля деньги в руках.
-Не узнал? – спросил я, и задребезжал старческим голосом, копируя профессора Рыбникову – преподавателя по общему языкознанию на филологическом факультете университета, которую мне как-то показала Катя, с жаром доказывая, что языкознание в чем-то схоже со старческим маразмом.
-Отвратительно! – проскрипел я. – Безобразно сыграно! Но хуже всего то, что никто ничего не понял…
Мои приятели расхохотались, а Валерка смущенно заулыбался.
-Садись к нам, - без церемоний предложил Артем, пододвигая стул.
-Скажи, мой друг, - проникновенно вопросил Карик, подставляя Валерке кружку с пивом, - что подвигло тебя на чтение Блока в этом заведении? И что это за молодая особа, что ретировалась отсюда столь стремительно?
-Это Таня… моя однокурсница… - сбиваясь, ответил поэт, и покраснел.
-И твоя дама сердца! – закончил за него Артем.
-Любовь…любовь… - лицемерно вздохнул я и, обернувшись, спросил у Мергена: - Ты когда-нибудь любил?
-Ага, - кивнул он, очищая рыбину, - целых два раза. Первый раз в детском саду, второй – в школе…
-Так ты познакомился с женой в школе? – спросил Артем.
-Причем тут жена? Кто говорит о жене? – возмутился Мерген.
-Так что же, ты не любишь свою жену? – ехидно осведомился я.
-До любви мы с ней еще не дошли! – последовал немедленный и конкретный ответ. – Нас поженили, а любовь, сказали, дело наживное…
-Да, - глубокомысленно изрек Карик, - приходится выбирать: или любовь, или благополучная семейная жизнь…
-Это нехорошо, - осмелел Валерка. - Любовь, красота, добро – ценности, и ценности вечные!
-«Кто сказал, что нет на свете настоящей, вечной, верной любви»? – насмешливо процитировал Карик.
-«Да отрежут лгуну его гнусный язык»! – подхватил я.
Поэт вздернул на нас изумленный взгляд.
-Вы и это знаете?
-Не знаем, - серьезно ответил Артем. – Мы только догадываемся. Хорошая память еще не знание…
-Это шутка?
-Почему шутка? – встрял я. – Понимаешь, знать и догадываться – две разные вещи… Как бы тебе это объяснить? Например, если точно, твердо, железно знаешь, что девушка тебя не любит – дело кончено…
-На себя намекаешь? – съязвил Карик. Я грозно взглянул на него и продолжил:
-Тогда ты труп, которого оживит только новая болезнь… тьфу, любовь. А если ты только догадываешься, все значительно проще: ты полон иллюзий, обдумываешь, прикидываешь… Словом, живешь!
Валерка потускнел и отвернулся. Я почуял неладное и с деликатностью крокодила попытался исправить положение:
-Или еще…
-Хватит! – приказал Артем.
Валерка медленно повернулся. Его глаза за толстыми линзами очков были полны слез.
-Кончай трепаться! – посоветовал мне Мерген. – Лучше выпьем!
-Да, - подхватил Карик. – Давайте выпьем за наши несбыточные мечты! Ведь если бы все мечты сбывались, то нам нечего было бы желать, а значит, не стоило бы и жить…
6
* * *
Я открыл глаза. Да, кажется, тогда Валерка почти сумел убедить меня в том, что искусство является незаменимым проводником любви, красоты, добра; что оно помогает отыскать эти вещи там, где их днем с огнем не отыщешь. И я почти поддался его убеждениям. Потому что было что-то свежее, первозданное в его детской горячности, восторженности и… мудрости. Но мудрости не житейской, а какой-то абстрактной, отвлеченной. Он был слишком юн, этот двадцатилетний мальчик, рядом с нами – двадцатичетырехлетними стариками, которые поняли, что на одних романтических бреднях жизнь не построишь, и, в то же время, не желали строить ее (жизнь), подчиняясь ее собственным варварским законам.