К несчастью для Ниля Петтхога, Лилия сказала, что это мог быть он, но она не уверена. Всех подозреваемых отпустили, а мастера-резчика оставили в узилище, в тесной и темной камере без окон, с вонючим ведром для отправления нужды и гнилым соломенным тюфяком на каменном полу. Ниль сидел на этом тюфяке и смотрел, как побитая собака, на герцога Раннора.
– Ты должен понять, Ниль, – сказал ему Рагнер в камере. – У тебя у самого дочери. Представь, что бы ты сделал с их насильником. Я распоряжусь, чтобы тебе поменяли тюфяк, дали чистое ведро и не забирали лампу… И из дома тебе теплых вещей тоже привезут. Госпожа Тиодо вовсе не уверена, что это был ты, и я не верю. Я найду того выродка. А ты сиди пока тихо и жди.
– Ваш Светлость, – мял Ниль в грубых руках свой войлочный колпак, какой он носил поверх нижней шапочки, – как ж енто так? Госпожа укажет, и ей все верют, получатся? Она время́нщица же, а я местно́й. Пущите до дому, я не сбягу, а то позору ведь – соседи чего удумают.
– Нет, Ниль, – поднялся со стула Рагнер. – Таков закон, и я не буду его нарушать, даже ради тебя. Сиди и жди. И верь в меня.
________________
Тюрем в Вардоце было две: мелких нарушителей сажали в подвал под зданием управы, за тяжкие преступления попадали в узилище под зданием Суда. Рагнер, покинув Ниля Петтхога и поднявшись на первый этаж, оказался в длинном вестибюле перед Залой Правосудия, где к нему подошел Лентас Флекхосог – лощеный и, как всегда, модно одетый. А еще от него сладко пахло, как от женщины.
– Ваша Светлость, господин Аттсог и господа Тиодо передают через меня просьбу: они перед отъездом желали бы с вами переговорить, – сказал Лентас. – Я проводил их в кабинет судьи по злодействам, какая пустует… И, Ваша Светлость, нам нужен новый судья по злодействам. Скоро медиана, а это Венераалий – было бы чудесно в первый день празднества осудить насильника, а на второй день его казнить.
– В Венераалий, насколько я знаю, преступников милуют, – хмуро ответил Рагнер.
– Но не за злодейства. А казнить насильника в празднество любви и счастья – это очень добро: горожане успокоятся, станут счастливы и всех нас полюбят… И вас, Ваша Светлость, конечно, тоже!
– Лентас, думай иногда, что говоришь. Меня тоже? Это вас тоже! – пошел Рагнер к лестнице на второй этаж.
– Ваша Светлость, – окликнул его Лентас. – А судьи по злодействам-то нету. Кто будет судить Ниля Петтхога?
– Во-первых, – разозлился Рагнер – развернулся и стал почти что орать на наместника, – Ниль Петтхог только еще подозревается! Во-вторых, найми ему адвоката – он мой мастер! В-третьих, раз не нашел судью по злодействам, наместник херов, то ты, неженка, будешь судьей! В-четвертых, узнаю, что дознаватели пытали Ниля Петтхога – я и тебе пятки подожгу!
Рагнер устремился на второй этаж, но услышал тихое возмущение Лентаса.
– А где я его возьму, судью по злодействам? – обиженно бурчал Лентас. – Нет в Ларгосе больше судей! Из законников – лишь адвокаты да нотариус… В столицы за новым законником надо! Меня кто-то снарядит в столицы? Нет же!
А Рагнер тоже ворчал на Лентаса, быстро поднимаясь по лестнице:
– Ну какого хера я всё должен один в этом городе делать? От Лентаса никакого толку, зато его пахучими водами всё воняет, как в лупанаре! Уже не только Суд провонял, но теперь даже управа!
Вьён ждал в коридоре, перед кабинетом судьи по злодействам. Он осунулся, был иссушен болью и тревогой так же, как герцог Раннор недосыпанием. Мужчины смотрели друг на друга уставшими, злыми, покрасневшими глазами.
– Как она? – спросил Рагнер.
– Дома не выходит из своей спальни, – мрачным голосом ответил Вьён. – Иди, поговори с ней. Нам надо возвращаться. Я за Ирмину тревожусь.
– Там же двое охранителей остались… – вздохнул Рагнер. – Не стоит себя пугать. А тем более озлобляться на меня. Я всё, что могу, делаю.
– Значит, этого мало! – с горечью выпалил Вьён.
Рагнер опустил в бессилии веки, постоял с закрытыми глазами несколько мгновений и, ничего не ответив другу, вошел в кабинет. Лилия сидела за столом, на широком стуле с очень высокой спинкой – и из-за массивности трона судьи она казалась еще хрупче, казалась юной девой, почти девочкой, но почему-то ставшей вершительницей судеб. Адреами присел на край стола, поставив одну ногу на пол, а другой беспечно болтая в воздухе. У сизой, каменной стены дожидались нового хозяина напольный подсвечник и пустая трехгранная подставка для книг. Угловой камин никто не распалял с начала осени, и воздух здесь неприятно промерз. Окружающая серость и стужа давили на сердце, будто поднимая со дна души на поверхность гнилостный ил, – давние воспоминания, какие Рагнер похоронил, настойчиво лезли наружу, усиливая муки совести. «Война – не только оды о героях, а смерть, кровь и бесчинства…» Но с окончанием войны, любые неприятные воспоминания о ней отправлялись на чердак памяти. Со временем чернота превращалась в серость – и Лодэтский Дьявол уж не вспомнил бы многого, даже если бы старался. Однако иногда… И вдруг Рагнер отчетливо представил, как его мама, высокая женщина в богатом платье и высоком головном уборе, бежит вверх по винтовой лестнице, забирается в окно смотровой башенки и под гомон захватчиков замка без промедления прыгает вниз, страшась надругательства – участи, что страшнее смерти. Конечно, Рагнер не видел, как погибла его мама, и не видел ее мертвого тела. Лишь знал, что сперва она ударилась о крышу седьмого этажа, а после соскользнула вниз, на каменную террасу у обеденной. Окна его спальни и кабинета выходили именно на террасу…