Адреами чмокнул воздух в сторону «сестры» и, «надев маску печали», вышел за дверь. В кухне он нашел Ирмину, нарезавшую пшеничную булку.
– Бедняжка так страдает! – покачал головой Адреами, обращаясь на меридианском к Ирмине. – А я не знаю, чем ей помочь… Баронесса Нолаонт отказала ей в убежище. Так жестоко с ее стороны!
– Но здесь безопасно! – горячо произнесла Ирмина и слегка порозовела в щеках. – А я так рада, что вы остаетесь, – принялась она намазывать масло на ломоть хлеба. – И батюшка тоже будет рад. Желаете, чтобы я зашла к несчастной госпоже Тиодо?
– Нет, юная госпожа Аттсог, очаровательная Ирмина, – печально пропел плут, присаживаясь на стул и принимая от девушки ее хлеб. – Моя сестрица прилегла отдохнуть. Не стоит ей мешать. Она держалась из последних сил при баронессе Нолаонт, и теперь они иссякли. Лучше почитайте мне свои творения, – предложил он. – Вы так восхитительно складываете стихи! Я их часто сейчас вспоминаю в минуты своего горя. Особенно это:
Пучину мрака разогнав, лучами света воссияет солнце
И, отразившись в зеркале морей, заглянет и в мое оконце…
– Это же глупости, – засмущалась юная девушка, оттягивая вниз прядку кудрявых волос, распрямляя ее и отпуская на свободу. – Женщин-поэтов не бывает. Батюшка, вот кто пишет восхитительные стихи. Я же от скуки глупости сочиняю… Но, – оживилась она, доставая из буфета винную бутыль. – Последнее вроде неплохо вышло.
Ирмина прокашлялась и с болью в голосе завыла стихи, при этом она держала в руке бутыль, качалась сама и качала ее в стороны, как маятник, а Адреами жадно следил за плескавшимся вином глазами.
Собирала цветы у дороги,
Бродила по полю, пока не сбила ноги.
Думы мои, что речные пороги.
От надежды до горя – такие мороки…
– Последняя строка не очень вышла, – налила Ирмина в чашу настоящего красного вина для Адреами. – Я ее еще меняю. Может, лучше так?
Думы мои, что сплошные пороги:
То круты, то остры, то пологи…
– И то и то – восхитительно… – отпивая из деревянной чаши, польстил ей Адреами. – Обязательно записывайте свои сочинения. Поэзия – это искусство – не то что живопись… И кто знает, может, женщинам однажды дозволят работать поэтами, как нынче быть столовыми прислужницами.
– В Лодэнии женщины всегда прислуживали за столом и готовили. Скажи кому в Ларгосе, что ты повар, то и тебя засмеют, и того, кто тебя нанял этим… стряпухом. Димий вот кухарит, да очень этого стыдится.
– Тогда тем более! Ваше королевство шагнуло вперед намного раньше других. Так и вижу книги, где будет стоять имя «Ирмина Аттсог», а все в Меридее будут удивляться: «Ну надо же – дама-поэт! И какая же она даровитая!» Может, и другое имя там будет… «Ирмина Тиодо», к примеру…
Разжигая любовь «пузатой коровы», Адреами лишь разгонял скуку, а Ирмина с обожанием глядела на красавца. Смущаясь да розовея, она подала Адреами новый ломоть хлеба с маслом и, пока тот жевал, прочитала ему еще с десяток коротких стихотворений.
________________
Возвращаясь в замок, Маргарита твердила себе, что поступила верно, отказав в прибежище столь красивой, умной и чересчур несчастной жертве. И удивительно, но совесть ее мучила оттого, что она же, эта странная совесть, ее не мучила за немилосердный отказ.
Лошади шли неспешно, медленным шагом. Сидя на светло-серой в яблоках кобыле Рерде, Маргарита в размышлении поправила рукой пышный воротник из белой лисицы, то есть из песца – драгоценного меха Лодэнии. Голову баронессы Нолаонт плотно обматывал лилейный шелковый шарф, а сверху него, прикрепленный шпильками, свободно лежал, будто собранный из снежинок, белый ажурный платок, расшитый мелкими жемчужинками. Маргарита казалась воплощением зимы – той, что убивая природу, ее же возрождает.
«Странное что-то есть в ее распущенных волосах, – неосознанно положив свободную руку на свой живот, думала девушка. – На ночь она, как обычно, смочила волосы и заплела их в косы, чтобы распустить днем… Я же после насилия радовалась грязно-розовому платью-мешку и платку монашки. Мне менее всего хотелось быть привлекательной. Скорее наоборот… Я даже в зеркало едва смотрелась…»
«Она не могла говорить о своем бесчестье, как и я тогда не могла, – возразила сама себе Маргарита. – Если бы Лилия Тиодо лгала, то рыдала бы и стенала, пытаясь меня разжалобить. Разве можно укорять несчастную за то, что она не захотела ходить в уродливом платье, а старается выглядеть достойно?»
«Она монашкой хотела быть, разве нет? – не сдавалась "Маргарита-стерва". – Распущенные волосы говорят мужчинам о желании женщины отдать свою любовь, о поиске жениха… Нет, всё равно она дрянь, просто сейчас она несчастная дрянь! Монашка, ага, как же!»