— Я понимаю, — сказал Анвар.
Амонов смотрел на него с любовью и печалью, как на брата, и сердце Анвара наполнилось тревогой и счастьем.
— И помни, — на прощание крепко пожал ему руку Амонов. — Разных людей собрал возле себя Ибрагимбек. Есть неспокойные хищники, но есть и обманутые, сбившиеся с пути, растерявшиеся… есть бедняки, которые не знают, куда им податься, что делать. Мы не хотим для них смерти, не хотим отправить их в черные могилы! Я уверен: они мечтают вернуться в свои дома, мечтают о мирной жизни. Но боятся. Кого? Боятся Советской власти. Их напугали, запутали, одурманили ложью, подлым вымыслом, что Советская власть жестоко с ними расправится: расстреляет или загонит на десять лет в Сибирь. Поэтому при первой возможности старайтесь им объяснить, что государство рабочих и крестьян — это их государство. Если же не поймут, — проговорил Амонов, и на лицо его легла тень, — пусть пеняют на себя. В конце концов, — жарко воскликнул вдруг он, — ведь и у вас есть чувство достоинства!
Обняв Анвара за плечи, Амонов проводил его до дверей.
— Удачи тебе! И постарайся как можно быстрее отправиться в путь. Время дорого!
Вслед Анвару сказал Каримов:
— Жду всех вас в милиции.
— Хорошо, — чуть обернувшись, ответил Анвар и, закрыв за собой дверь, твердым шагом прошел полутемный коридор и оказался во дворе.
И едва увидел Анвара его конь, как тотчас тряхнул гривой и заржал: тихо и жалобно заржал гнедой! Звезда серебрилась на его лбу.
Конь заржал снова, теперь громче.
«Вымок, должно быть, мой гнедой», — подумал Анвар и, ласково погладив скакуна по голове, поцеловал его в белую отметину на лбу. Ладонь и губы сразу стали влажными.
Дождь затихал. Земля, травы, деревья, широкие твердые дороги и узкие тропинки, даже ночная тьма и скрытые ею небеса — все источало пьянящие запахи горной весны. Нетерпеливо и мягко бил копытом гнедой, разбрызгивая возле себя грязь.
Тучи раздвинулись; на небе сначала в одном месте, затем в другом стали появляться прогалины, как бы светящиеся изнутри темным серебром; редкие звезды посылали на землю свой холодный свет. Только на северо-западе, над горой Чилчарог, еще сверкали молнии и устало погромыхивали последние раскаты. И так прекрасен был мирный покой этой ночи с ее теплым дождем, запахами набирающей силу весны, отдаленными зарницами, глухим ворчанием грома и мерцанием одинокой звезды, что не хотелось верить, что люди все еще преследуют и убивают друг друга и что человек по-прежнему остается заклятым врагом человеку.
Взяв коня под уздцы, неподвижно, будто в полусне, стоял Анвар. Затем он встрепенулся в тревоге и подумал: в чей дом сперва зайти? — к Муроду… или к Саиду?
«Пойду разбужу Мурода», — сказал он наконец себе и, ухватившись за луку седла, вставил ногу в стремя.
2
В халате из зеленого бархата, искусно расшитом по краям, в голубой пешаварской чалме Усмон Азиз, сидя на седле и красивом седельном покрывале неподалеку от столетней арчи, рассеянно смотрел на ущелье, которое растянулось примерно на один санг[1] и, постепенно расширяясь, соединялось с долиной Гардон. Чуть ниже, в десяти шагах, стоял покрытый попоной темный тонконогий конь и, навострив уши, не отводил глаз от снежных вершин горы Чилчарог. Иногда, встряхнув блестящей, с красно-коричневым отливом гривой, он принимался стремительно кружить вокруг походного железного колышка, к которому был привязан. Но очень скоро он вновь застывал на месте и неотрывно глядел ввысь, на острые пики вершин. И тогда казалось, что на бездонные прекрасные его глаза набегают слезы.
Что вспоминал он в эти минуты? Быть может, ту счастливейшую пору, когда в своем табуне был он беззаботен и свободен и под голубым небом и жарким солнцем в бескрайней зеленой степи как на крыльях порхал вокруг юной кобылицы… Где она теперь, его легконогая, словно ветер, подруга? В долинах не было ее; он не видел ее в долинах! Может быть, туда, в высокие горы умчалась она. И в этот миг подобно стрела летит над таинственными вершинами — как в сновидениях случалось летать и ему… А табун? Где ныне многоголосый, кипящий табун, охваченный всепожирающим огнем великой страсти? Где табун, на топот которого счастливым гулом отзывалась земля? Где табун — вольный странник, радость мира, дитя и любимец просторов? Ах, не видали горя его глаза…
Усмон Азиз вздохнул и перевел взгляд на вороного. Всхрапнув, конь вновь закружил возле вбитого в землю железного колышка.