Она отвечает ему взглядом: » Я умираю».
Иногда и не нужно слов, чтобы понять никаких слов, достаточно взгляда.
Элайджа понимает.
Кетрин понимает.
Он прижимает ее к себе, ведь веселая мелодия сменяется спокойной.
Он станцует с ней, не пропустит этот танец.
Дыхание опаляет ее оливковую кожу, а рука скользит к талии Кетрин. Она помнит, как он смотрел на неё сегодня, на её гордую осанку и надменный взгляд, на глубокий вырез в области декольте белой блузки, которую она уже успела испачкать виски, на черную короткую юбку, на высокие каблуки, на локоны, на украшения. Он всегда смотрел на нее как-то по особенному. В миллиметре от вульгарности, по тонкой грани между его восхищением и неодобрением.
— Элайджа…
Пьянящие глаза горького шоколада, а ведь ей и вправду горько и Элайджа знал это, знал, что на вкус она может быть, как девяносто процентный горький шоколад, который не каждый выдержит и который не каждому придется по вкусу. Только истинный гурман сумеет раскрыть и оценить истинный вкус горького шоколада: с кофе или конька. Видимо, Элайджа истинный гурман, если раз за разом выбирает ее, ее образ. Голова едва заметно наклоняется вбок, а Элайджа наклоняет ее в танце, улыбается ей, когда заглядывает в глаза.
— Ты прекрасна…
Горькая усмешка на ее губах и вот уже она поднимает руку, не чтобы взять его руку в свою и следить их, или же, как и полагается в танце, положить ее на плечо или обвить шею.
Нет, она не сделает этого. Она взъерошит его волосы, прикроет глаза и будет в миллиметре от его губ, от того, чтобы украсть его поцелуй, будет слышать его сбитое дыхание.
Она не поцелует. Нет, она не сделает этого, потому что Кетрин Пирс нарушает всякие правила и принципы.
Лесть. С его губ слетела сладкая лесть, ведь она вовсе не милая и прекрасная, словно модель с обложки глянцевого журнала, ведь несколько минут назад она заливала себе в горло обжигающей алкоголь и танцевала на барной стоики. Она обольщала, улыбалась и знала, что в этом искусстве главное не переборщить. Чуть больше — и тебя сочтут фальшивкой.
— Катерина…
Она любила белое.
Он любил черное.
Ладонь пробирается под ткань юбки, мягко задевая бедро, а рот требовательный и горячий накрывает губы в безмолвном » Моя». Она позволяет воздуху в виде тихого стона покинуть легкие, и тянется ближе, прикрывая глаза. Они танцевали этот танец, но в этот раз
Элайджа застает ее врасплох. Это неправильно, и в то же время, разве нечто столь восхитительное может быть неправильным?
— Мой. Мой. Ты мой, — шепчет так тихо и сладко, на ухо.
В каждом жесте, движении. В изгибе тонких, таких чувственных губ, в острой линии скул, в пальцах, что так красиво умеют касаться: клавиш фортепиано, ее тела.
»…Пока ты вновь не вернулся в мою однообразную и такую пресную жизнь, Элайджа Майклсон. Я задыхалась и умирала. « — думает она и уже не пытается танцевать в такт музыке или смотреть на тех, кто пялится на них.
Он любит белое.
Она предпочитает черное.
Что может вообще связывать их?
Вместе они, как черно-белые клавиши фортепиано.
Эта стерва, и этот бедный музыкант, что будет грустно вздыхать каждый раз, как только она посмотрит на его и испачкает его щеку своей помадой. Кетрин не просто смотрит, а умеет наблюдать, строить планы на их будущее. Она умна, изобретательна, слишком коварна и эгоистична. Может Элайджа и сожалеет, что не убил ее, не вырвал ее черное и прогнившее сердце, когда была возможность. Не убил, не сжал в своих окровавленных ладонях, а все потому что, она ворвалась в его мир странной незнакомой, израненной птицей.
— Почему я не убил тебя?
Говорит так спокойно, торжественно даже, будто стихи под музыку читает. Так спокойно говорит о том, что желает ее смерти и встречает не с презрением, а с ухмылкой. Элайджа легонько ведет по талии, пальцами, словно по клавишам инструменту, извлекая едва слышные звуки. Легкая, задумчивая улыбка, и он кажется почти счастливым сейчас, в этот миг, когда в подробностях представляет, как могла бы умереть она от его рук, которую однажды поклялся любить вечно.
Еще раньше. До того, как пришел Элайджа, вновь пришел и заполнил собой просто все. Не оставил выбора, не спросил.
Еще раньше. До того, как Элайджа опускает свои руки, забирает из ее рук бутылку виски.
— Ты не должен, я ведь…
— Ты моя Катерина…
Не ждет ответа, просто уводит ее, а у нее ком скапливается во рту, и Кетрин шагает вперед, как одурманенная. Одурманенная алкоголем. Одурманенная ночью и этим прохладным воздухом. Словно она попала в одну из тех старинных легенд, где сирены влекли своим пением моряков, обрекая на смерть, заставляя разбиться о скалы, где короли и королевы, где во имя любви могли упасть, отравить себя.