Их погнали через деревню. Возле домов и дворовых построек работали немки и русские батрачки. Мужчин не было видно. От привычного вида крестьянской работы у Старика тоскливо заныло сердце. С горькой завистью смотрел он, как вскапывают землю на огородах, как чистят дворы. И хотя деревня вроде бы спокойно занималась привычным трудом, было заметно, что люди встревожены, и эта тревога была разлита в воздухе, отражалась на лицах, на их работе, более замедленной и менее аккуратной, чем обычно; было видно, что работа валится из рук и исконные крестьянские заботы заслонены сейчас думой о своей судьбе, когда придет сюда победитель. Ревела скотина в хлевах, чуя тревогу людей. И все же люди привычно делали свою работу.
Их гнали по деревне, и они все это видели. Молодая немка подстригала отсохшие кусты малины, девочка поливала клумбу под окном дома, а совсем маленький мальчик старательно посыпал песочком из ведерка дорожку от ворот до дома. Немка прижала к себе малыша, позвала девочку и со страхом глядела на русских.
Женщины, занятые хозяйственными делами во дворах, прекратили работу и молча смотрели, как мальчишки ведут русских по улице. Высокая жилистая немка выронила из рук вилы, ахнула и тонким голосом закричала:
— Фридрих, Фридрих, иди домой!
Долговязый Фридрих приостановился, но, поймав насмешливый взгляд Ганса, покраснел и недовольно буркнул:
— Я скоро приду.
— Фридрих! — безнадежно звала мать.
Сын не слушал ее. Он — немец, он не должен быть малодушным, он — потомок славных тевтонов! По правде говоря, он с удовольствием бы улизнул домой, но боязнь выглядеть трусом в глазах сверстников, особенно Ганса и Генриха, заставляла его не слушать мать и идти со всеми.
Из дома, мимо которого вели пленных, вышел костлявый мужчина с трубкой во рту. У него были крупные и резкие черты болезненного лица, массивные черепные кости, обтянутые желтой кожей, глубокие глазные впадины, широкий подбородок и угловато очерченные челюсти. Не вынимая погасшей трубки изо рта, он подошел к воротам и внимательно посмотрел на русских.
Когда Ганс увидел отца, он сразу вспомнил, что не передал его приказа в соседнюю деревню, и побледнел. Он даже замедлил шаг в нерешительности. Но отец произнес:
— Не забудь потом съездить и передать то, что я велел.
У Ганса отлегло от сердца.
— Слушаюсь! — по-военному вытянулся он перед отцом, чем заслужил поощрительный кивок, и уже презрительно и торжествующе, чтобы полюбовался отец, закричал: — А ну быстрей, русские свиньи!
— Фридрих, Фридрих, сейчас же иди домой! — звала немка. — Я не позволю этого!
— Фрау Берг! — высоким надтреснутым голосом бургомистр оборвал женщину. — Вы забыли слова фюрера!
Она помнила слова фюрера, которые он произнес тридцатого января по радио. Фюрер призвал всю нацию выполнить свой долг перед фатерляндом и воевать до последнего. Он сказал, что немецкие женщины должны быть фанатичны, и что ни одна нация не может сделать большего, чем немцы; он сказал, что все равно Германия раздавит азиатские орды. Фрау Берг помнила это и знала, что немцы в интересах нации должны безоговорочно подчиняться приказам, но все равно сейчас она не могла не осудить то, что собирались свершить эти мальчишки и ее Фридрих. Но она не могла и ослушаться господина бургомистра.
— Так нельзя, так нельзя, — тихо повторяла она.
— Фрау Берг осуждает фюрера? — спросил бургомистр.
Женщина замолчала и смотрела на мальчишек с суровым неодобрением. «Мы рожаем мальчиков, стараемся вырастить их хорошими людьми, и вот какими они становятся. Боже мой, боже мой!» Фрау Берг с ужасом глядела вслед уходящему сыну.
Бургомистр хмурил брови. Но не потому, что мальчишки повели на расстрел русских. Нет. Он считал, что защитники фатерлянда должны мужать рано. А расстрел лагерников — это тоже проверка на мужчину, проверка твердости духа, который должен быть присущ каждому немцу. Он хмурился потому, что в последние дни было много забот. И главная из них — сохранить твердость духа в людях, сохранить веру в победу, сохранить немецкую стойкость даже в этот критический момент, когда русские в каких-нибудь десяти километрах отсюда. Он хмурился потому, что крестьяне, увлеченные беженцами из восточных районов, стали самовольно покидать родные места. Немцы изменили себе! Даже безропотные женщины стали проявлять непослушание. Правда, в его округе еще сохранился относительный порядок. Но сколько ему стоило это крови, нервов! В первую очередь самому надо было не терять самообладания, самому верить в победу. А верить в победу, когда от всей великой Германии остался плевый клочок, когда русские неудержимым валом катят на Берлин, — было трудно. Потому и хмурился бургомистр, понимая, что, возможно, уже сегодня все рухнет и его родная деревня будет под неприятелем. Он сосал потухшую трубку и смотрел вслед мальчишкам.