— Мне понравилось, — сказал Лазарев.
Кирилл ничего не ответил — продолжал мутновато улыбаться и хлопать своими длинными, глупыми ресницами, но когда Лазарев вышел из комнаты, чтобы выбросить презерватив, лениво проговорил, словно бы для себя:
— Зачётно получилось.
Лазарев почувствовал раздражение. «Зачётно» прозвучало снисходительно. Для него самого это не было зачётно. Это было так, словно вытряхнули из собственного тела и всунули в чьё-то чужое. Его прежнее тело — по крайней мере, так он о нём думал до сегодняшнего дня — не было способно на такое. На ощущения такой силы.
Вернувшись из кухни, Лазарев оделся — ему было некомфортно ходить перед Кириллом голым. Тот же только натянул трусы. Они поужинали, почти не разговаривая, глядя в спасительно болтавший телевизор, а потом Лазарев предложил Кириллу остаться. Он не рассчитывал, что тот согласится, но Кирилл сказал, что надо дать Дрюне с Серёгой спокойно потрахаться и поэтому он переночует здесь.
Они застелили диван, который Кирилл до того без всяких просьб и намеков сам оттер губкой — как уж смог.
Перед тем, как уснуть окончательно, Кирилл несколько раз вздрагивал.
Лазарев вспомнил, что раньше с ним такое часто бывало, но потом, может быть, с возрастом, прекратилось. Мать — она, кажется, была в курсе всего на свете — говорила, что переход от бодрствования к сну какой-то участок мозга принимает за смерть, потому что перестают поступать сигналы от мышц, и вот так, встряхивая их, проверяет, жив организм или нет. Лазареву было трудно это осознать — представить крохотный кусочек плоти в голове, который настолько высокого о себе мнения, что считает, что может жить и посылать сигналы, когда остальной организм уже мертв. Ему эти подрагивания напоминали судорожные всхлипы после долгого плача.
Он, когда Кирилл опять вздрогнул, положил руку ему на плечо и лёг чуть ближе. Прижиматься к нему он не решался. Кирилл лежал на правом боку, несмотря на жару подтянув одеяло к самому подбородку и цепко придерживая его там своими смешными детскими пальцами.
Приподнявшись на локте, Лазарев посмотрел на его лицо. Рот был приоткрыт и белые хрупкие зубы матово поблёскивали. В Кирилле почти всё было таким — каким-то ломким, как у антикварной игрушки. Не нежным, тоненьким, кисейным, а именно ломким.
Илья, хотя и на три года младше, был поплотнее, пошире в плечах, может, и повыше даже. Лазарев был уверен, что он скоро его самого перерастёт.
Наверное, такие вещи невозможно увидеть в собственных детях, но теперь, глядя на Кирилла, Лазарев понимал, что Илья привлекателен; не просто симпатичный мальчик в бесполо-детском понимании этого слова, а привлекательный сексуально. Лазарев не думал о том, что на его сына станут пускать слюни старые пидоры — теперь, когда он вдруг понял это. Он думал больше о девчонках: одноклассницах, подругах по языковым курсам, роллершам, с которыми вместе крутился на рампе в соседних дворах. Как он раньше не замечал этого?
Кирилл рядом снова вздрогнул во сне, а потом перевернулся, сбросив руку Лазарева с себя. Тот долго смотрел на него, на белое лицо в полутьме, на кажущиеся чёрными волосы, на правильный и тонкий с чуть заметной горбинкой — которой не было у Ильи — нос и тёмные спокойные веки.
Уже который раз за вечер в голове пронеслось: «Что я делаю?!»
Кирилл встал вместе с ним, по его будильнику.
— Тебе не на работу? — спросил Лазарев.
— Мне? — Кирилл поморщился, будто что-то вспоминая. — Съезжу потом. Там и без меня могут принять.
— Что принять?
— Велосипеды. Если привезут, — ответил Кирилл и, откинув одеяло, встал с дивана.
Он лениво прошёл голышом через всю комнату, продемонстрировав Лазареву такой же ленивый стояк, и скрылся в туалете.
Лазарев провёл ладонью по тому месту, где только что лежал Кирилл. Простыни были пропитаны влажным теплом, но запаха не было никакого. Обычно все оставляли на постели свой запах, но Кирилл умудрился не оставить никакого следа, даже простыни были едва смяты, словно тут и не спал никто. Лазарев только сейчас понял, что ночью Кирилл ему не мешал: не было ни острых локтей и коленей рядом, ни украденного одеяла, ни громкого сопения, ни постоянного верчения рядом. Ночью с Кириллом было странно уютно — и в то же время одиноко, будто спал он один.
За завтраком Лазарев всё же спросил его про работу. Кирилл скучающе поморщился, но ответил:
— В веломагазине работаю.
— Продавцом? — удивился Лазарев.
— Нет. Там есть… ну, вроде сервиса… ремонт, техобслуживание, — он согласно кивнул, когда Лазарев показал ему на сковородку, где поджарилась вторая партия яичницы, и, словно подобрев при виде еды, добавил: — Мотоциклы тоже обслуживаем, но там другие мастера. Я только самое простое делаю, типа масло в амортизаторе поменять.
Лазарев стряхнул половинку яичницы на тарелку.
— То есть автослесарь? — уточнил он.
Кирилл рассмеялся.
— Нет, какой там… Я типа на подхвате. Ну, так… Надо же где-то работать. Научился, конечно, кое-чему.
Лазарев залил сковороду водой и спросил из-за спины Кирилла:
— А ты учился где-нибудь? Я имею в виду, кроме школы…
— Нет. Я думал, после школы в какой-нибудь колледж, но… не сложилось, короче. Надо было раньше идти, сразу после девятого, а я зачем-то в десятый класс пошёл, а потом всё как-то… Еботня всякая началась дома и вообще.
Кирилл начал жевать яичницу и замолчал.
— А армия? — вдруг вспомнил Лазарев. Как он об этом раньше не подумал? Если Кирилл уклоняется, вся затея псу под хвост. — Отмазался?
— Нет, всё честно, военник на руках. У меня селезёнка удалена.
— Серьёзно? — Лазарев встал напротив Кирилла. — Слушай… А как? В смысле, я шрама даже не заметил.
— Не туда смотрел, — подмигнул Кирилл и, встав со стула, задрал футболку. — Вот.
Даже сейчас, при ярком утреннем свете, Лазарев не сразу заметил шрам. Он был тонким и почти не отличался от кожи цветом, только более гладкой фактурой.
До него почему-то невероятно сильно хотелось дотронуться. Кирилл — непонятно, как он каждый раз это делал — угадал его желание даже раньше, чем оно возникло и стало понятным самому Лазареву. Он посмотрел Лазареву в глаза и кивнул.
Шрам на ощупь оказался чуть более жёстким, как будто под кожей была протянута ниточка.
— А почему удалили? — спросил Лазарев.
Кирилл сделал глубокий вдох — живот медленно приподнялся — и с напряжением в голосе произнёс: