– Какой удар? – спросил я, смутно что-то припоминая.
– Да смерть Прескотта! Однажды вечером он пришел на площадь Эберкомби и засиделся там очень долго. Никому в точности неизвестно, когда он ушел, но около часу пополуночи один из его товарищей встретил его, когда он быстро шел по направлению к королевскому парку. Он пожелал ему доброй ночи, но Прескотт продолжал идти вперед, не замечая его. Это было в последний раз, когда его видели живым. Три дня спустя нашли его тело, всплывшее на поверхность озера св. Маргариты около часовни св. Антония. Никто не мог ничего понять, а самоубийство приписали, конечно, временному умопомешательству.
– Это очень странно, – заметил я.
– Да, и ужасно тяжело для бедной девушки, – сказал Броди. – Этот второй удар окончательно раздавит ее. А она так мила и самая настоящая леди.
– Так ты лично с ней знаком? – спросил я.
– О да, я с ней знаком. Я несколько раз виделся с ней и легко могу устроить так, чтобы и ты с ней познакомился.
– Хорошо, – отвечал я, – это не столько важно для меня, как для одного моего товарища. Однако я не думаю, чтобы она могла принимать визитеров так скоро после случившегося. Когда она придет в себя, я воспользуюсь твоим предложением.
Мы пожали друг другу руки и я некоторое время не вспоминал больше об этом. Следующий случай, о котором мне надо упомянуть, как касающемся мисс Норзкотт, не принадлежит к числу приятных. Я должен однако описать его как можно подробнее, так как он может бросить некоторый свет на последующие события.
Одной холодной ночью, несколько месяцев спустя после вышеприведённого разговора с троюродным братом, я проходил по одной из беднейших улиц города, возвращаясь от одного из своих пациентов. Было очень поздно и я пробирался среди грязных бродяг, толпившихся у дверей большого кабака, как вдруг от них отделился какой-то человек и с пьяным смехом протянул мне руку. Свет газового фонаря падал прямо на его лицо, и, к своему глубокому удивлению, я узнал в стоявшем передо мной жалком существе моего прежнего знакомого, молодого Арчибальда Ривса, который когда-то славился, как самый щеголеватый и разборчивый студент на всем факультете. Я до такой степени был поражен, что на минуту усомнился в своих собственных чувствах; но невозможно было ошибиться в чертах этого лица, хотя и опухшего от пьянства, но все еще хранившего следы прежней красоты. Я решил вырвать его, хотя бы на одну ночь, из компании, в которую он попал.
– А, Ривс! – сказал я. – Пойдемте со мной. Нам с вами по пути.
Он промычал какое-то несвязное извинение за свой вид и взял меня под руку.
Пока я, поддерживая, вел его домой, я успел заметить, что он страдает не только от последней своей невоздержанности, но что долгий запой расшатал его нервы и подействовал на его мозг. Когда я дотронулся до его руки, она была суха и горела от лихорадки, и он пугался всякой тени, падавшей на мостовую. Его несвязный разговор похож был скорее на бред больного, чем на болтовню пьяного. Приведя его на квартиру, я наполовину раздел его и уложил на кровать. Его пульс бился очень сильно и, очевидно, у него была сильная лихорадка. Он, кажется, впал в забытье, и я уже собирался потихоньку уйти из комнаты, чтобы предупредить его квартирную хозяйку о его состоянии, как вдруг он поднялся и схватил меня за рукав пиджака.
– Не уходите! – вскричал он. – Мне лучше, когда вы здесь. Тогда я в безопасности от нее.
– От нее? – сказал я. – От кого же от нее?
– От нее! От нее! – раздражительно отвечал он.
– А! Вы ее не знаете. Она дьявол! Она красива, очень красива; но она дьявол!
– У вас лихорадка; вы очень возбуждены, – сказал я. – Постарайтесь немного поспать. Вам будет лучше.
– Поспать! – простонал он. – Как я могу спать, когда я вижу, что она сидит вон там на кровати и все смотрит и смотрит на меня своими большими глазами? Говорю вам, это подрывает всю мою твердость и мужество. Это заставляет меня пить. Боже мой, я и теперь еще в стельку пьян!
– Вы очень больны, – сказал я, натирая ему виски уксусом, – у вас бред. Вы сами не знаете, что говорите.
– Я знаю, – резко прервал он, взглянув на меня. – Я прекрасно знаю, что говорю. Я сам виноват. Я сам это выбрал. Но я не мог, нет, положительно не мог принять условия. Я не мог не усомниться в ней. Это свыше человеческих сил.
Я сидел у постели, держа одну из его лихорадочно-горевших рук и удивляясь его странным речам. Некоторое время он лежал спокойно, потом, поднявши на меня глаза, жалобно проговорил: